Заспанный начштаба, лишь на рассвете вернувшийся из медсанбата, нехотя повернул на подушке голову и с трудом разлепил глаза, густо, как у девушки, затененные ресницами.
— Ну что там? — спросил он недовольно-жалобно.
— Утро, — сказал Густов.
— Да ну тебя, Коля! Дай доспать.
Полонский сердито отвернулся к стенке. Но заснуть уже не мог в силу известного фронтового закона: если тебя разбудили — доспать не дадут.
— Какое-нибудь дело, что ли? — прогудел он в стенку.
— К тебе пришел друг-приятель, а ты его так встречаешь! — продолжал Густов в прежнем духе.
— А не мог он прийти попозже… или пойти подальше?
Все же Полонский посмотрел на часы, по привычке оставляемые на руке и ночью. Что-то заставило его сесть на постели и начать одеваться. Он молча намотал на правую ногу чистую и тонкую, из хозяйской полотняной простыни, портянку, всунул ногу в хромовый сапог с чуть отвернутым голенищем… и только тут наступило его окончательное пробуждение. На лице появилось осознанное и доброе выражение.
— Ну, здравствуй, Коля! — сказал он, словно бы только теперь увидел Густова.
— Здравствуй, Дима.
— Ты говоришь — утро?
— И утро, и солнце.
— И пусть они все сдохнут, верно?
— О н и уже сдохли.
— А мы живем!
— Живем!
Они оказались вдруг совершенно рядом, порывисто обнялись, как после долгой разлуки и неизвестности, и тут стало твориться с ними нечто невообразимое. Они хохотали и топтались, кружась на одном месте, похлопывая друг друга по спине и плечам, а Полонский еще и подпрыгивая, поскольку был пока что в одном сапоге и боялся попасть босой ногой под густовский яловый, сорок второго размера. Это был какой-то странный прорыв еще не разрядившейся до конца победительской радости. Смеясь и топчась, они еще что-то выкрикивали, не задумываясь над смыслом, и все им казалось остроумным, веселым, радостным…
— Что тут у вас такое? — появился в комнате и третий человек, голос которого первым двоим был хорошо знаком. Это вошел комбат Теленков. — Такой шум подняли!
— По молодости лет, товарищ майор, — отвечал Полонский, возвращаясь заодно к своему стулу, чтобы уже окончательно обуться.
— Отогни, отогни! — то ли приказал, то ли посоветовал комбат, заметив, что голенища сапог Полонского щегольски отвернуты сверху. — Не хватало еще начальнику штаба нарушать форму одежды.
Сам майор был в своей парадной портупее, которая сохранилась у него еще с довоенных времен. И портупея, и ремень, и пистолетная кобура — все у него было особо добротное, из той первосортной поскрипывающей кожи, которая отпускается на военные нужды только в мирное время, когда армия не столь многочисленна. Комбат достал из чемодана это свое «кадровое» снаряжение в День Победы и с тех пор появлялся только в нем, как бы утверждая тем самым, что в армии наступает или скоро наступит новая эпоха. Снова пришло время кадровых, то есть настоящих, профессиональных военных. Их будет меньше, но зато они будут заметнее.
— Как там насчет завтрака? — полюбопытствовал майор, утихомирив своих «мальчишек».
— Скоро будет готов, товарищ майор, — доложил Густов.
— Побыстрей бы нам отработать это упражнение, а то, я слышал, Горынин собирается нас проведать.
— Вот мы и угостим его хорошим завтраком, — сказал Полонский.
— Как бы он не угостил нас выговором, — заметил майор.
— Начальству это ничего не стоит, — подтвердил Полонский с некоторым намеком. — Что большому, что маленькому.
Майор посмотрел на своего начштаба со снисходительным осуждением и направился к двери.
— Пошли завтракать!
3
Дивизионный инженер подполковник Горынин, непосредственный начальник саперов, подоспел как раз к завтраку, когда все уже сидели за столом в гурманском ожидании, а фрау Гертруда в своем накрахмаленном передничке, с почти молитвенным выражением на лице вносила заказанные Густовым «Гроссдорфкотлетен». Комбат при появлении Горынина дисциплинированно поднялся и вышел навстречу.
— Прошу к столу, Андрей Всеволодович!
— Ну что ж, не откажусь, — покосился Горынин на котлеты, затем на фрау Гертруду. — Я вижу, не зря говорят про здешнюю кухню.
И сел за стол на предложенное ему место.
Высокий, худощавый, с небольшой сединой в темных волосах, с крупным родимым пятном на щеке возле уха, Горынин сразу становился заметным в любом обществе. Сам он отнюдь не стремился к этому, но как-то уж так получалось. А здесь, у саперов, он был еще и старшим начальником, от которого подчиненные всегда чего-нибудь ждут — указания или замечания, шутки или похвалы. Так что завтрак начался чуть ли не в полном молчании.