А начиналось-то его «воскресение» с молитвы жены.
— Отче! Но ведь не без Промысла же Божьего человек, очевидно, и страсть эту приобретает? Без воли Божьей ведь «ни лист с дерева, ни волос с головы не падают»? Как это можно объяснить, что Бог, который «есть Любовь», допускает такую беду как пьянство?
— Конечно, Лёша, без воли Божьей ничего не совершается. Святые Отцы учат нас, что воля Божья бывает двух видов — благая и попустительная. Хотя и попустительная только по форме прискорбна, а по сути такая же благая. Ибо Сам Бог — Благ, и всё, что исходит от Него, тоже благо.
— Это как-то ты, батюшка, сложно выразился. Объясни мне, если можно, на пальцах.
— Хорошо, вот тебе пример. Год назад вызывает меня экстренно по телефону духовное чадо, заведующий травматологическим отделением Т-ской больницы, приехать и причастить попавшего в аварию молодого человека: «Отче! Срочно приезжай, жуткая авария — «БМВ» влетел в бетонный забор, снес шесть секций, от машины — груда железа, водителя вырезали автогеном. Молодой парень переломан весь, восемь часов на операционном столе по частям собирали. В сознание пришёл, но выживет или нет — неизвестно, боюсь, как бы кровоизлияние в мозг не случилось!»
Беру Святые Дары, приезжаю, захожу в палату, вижу — сплошной гипс, все конечности на «вытяжках», из-под гипса в разных местах трубки торчат и из них что-то разного цвета капает. Словом, зрелище не для слабонервных. И среди всего этого гипса вдруг вижу сияющее радостью лицо, тоже со многими швами и в зелёнке.
— Батюшка, здравствуйте! — хрипит. — Поисповедуйте меня и причастите, пожалуйста!
Начинаю готовить Святые Дары для причащения, между делом пробую разговаривать с больным:
— Ну что, брат, — говорю, — не повезло тебе нынче!
— Что вы, батюшка, — отвечает, — даже очень повезло, я как только в себя пришёл, сразу Бога благодарить начал!
— Правильно, — говорю, — то, что ты в такой аварии живым остался, — милость Божья несказанная!
— Это так, батюшка, — отвечает, — но ещё большая милость Божья то, что я в эту аварию попал. Я в духовных вопросах немного разбираюсь, батюшка, у меня мать лет пятнадцать уже как «у подсвечника» в храме стоит и сестра родная в том же храме певчая. Только я в семье выродком оказался, хотя до аварии таким себя не считал.
Я ведь бандит, батюшка, и ехал «по заказу» людей убивать, мужа и жену, коммерсантов. Слава Господу, Он меня остановил! Поисповедуйте меня за всю жизнь, батюшка, я ведь если сам не умру, то меня убьют обязательно, «в завязку уйти» не дадут — много знаю. А я и сам так больше жить не хочу, лучше помереть!
Исповедовал я его, причастил. А ночью он умер от кровоизлияния в мозг, врач оказался прав в своём прогнозе. Я же его потом и отпевал. Редко у покойников видишь такое счастливое лицо, какое было у того покаявшегося «разбойника».
Так теперь скажи, брат Алексий, попущенная Богом авария благом была для него или нет?
— Благом, отче, однозначно! Больше вопросов по этой теме нет. А с пьянством-то в чём Промысл Божий?
— По-разному бывает, Лёша. В иных случаях сразу ясно, почему Бог человеку эту страсть попустил, в иных не сразу, а в иных и вовсе не открывает Господь. Мы ведь Божий Промысл ровно настолько понять можем, насколько Он Сам его нам приоткроет. Богу лучше известно, что мы вместить и «переварить» сможем, а чего нам и знать неполезно. Тут важно не трактовать Волю Божью по своему греховному разумению, не начать в прозорливца играть, как иные «младостарцы» делают.
Не открывает Господь, по твоим немощам, смысла происходящего — смирись и не стыдись сказать «не знаю» или «не понимаю», бойся по тщеславию других и самого себя в заблуждение ввести. А то до «прелести» — один шаг.
Был у меня такой случай. В соседнем селе жил горький пьяница Петрович, бобыль, всей округе известный своим пьянством и мелким воровством. Мужик был сердцем добрый, к скотине жалостливый, помочь, чем может, никогда не отказывал, но трезвым его никто не помнил много лет. И когда у него денег на вино нет, тянет у всех всё, что плохо лежит. Доски, лопату какую-нибудь, картошку из погреба, плёнку от парника. Стащит и за бутылку на Савёловских дачах продаст.
Бивали его, бывало, за воровство мужики-то, он отлежится и опять за старое. А уж коли и украсть нигде ничего не удаётся, просто ходит по дворам и канючит денег на похмелку. Народ у нас к пьяницам жалостливый, не в одном, так в другом дворе дадут, хоть даже чтобы просто отвязался.
Раз пришёл он ко мне в сторожку в пять утра, трясётся весь, вид — «краше в гроб кладут», еле говорить может. Увидав его, даже мать Серафима разжалобилась: «Батюшка, — говорит, — у него сильный абстинентный синдром, благословите, я ему сто грамм коньяку налью, а то у него сердце может не выдержать, сейчас прямо здесь помрёт, это я вам как бывший кардиолог говорю».
«Налей, — говорю, — раз такое дело, да накорми его сразу, а то он, небось, дня три уже на одной водке живёт».
Налила ему мать Серафима коньяку полстакана, накормила супом, кашей с грибами, вроде ожил Петрович. Стали мы вместе с ним чай пить. Он в себя пришёл, обогрелся, приободрился, повеселел даже, разговорился.
«Вы, — говорит, — батюшка, не думайте, что Петрович пропащий! Я, конечно, сейчас не в форме, выпиваю вот, значит, грешным делом, и украсть чего могу. В общем, свинья, конечно, я порядочная, чего уж греха таить. Валька, конечно, правильно сделала, что замуж за меня не пошла в шестьдесят девятом — какой из меня, к лешему, муж!?
Только я ведь тоже не на помойке найден, тоже и я ведь в люди мог выйти, полгода даже бригадиром был на ферме! Ох, меня вся бригада и боялась! Строговат я был, гонял доярок и скотников так, что им небо с овчинку казалось, хотел бригаду в победители социалистического соревнования вывести любой ценой.
Этаким «Сталиным» себя представлял, который «железной рукой» беспощадно выводит коллектив в передовые! Чтоб лучшей бригадой объявили, чтоб вымпел с Лениным у меня в бригадирской каморе висел! Чтобы меня самого на Доску почёта у правления колхоза выставили! Чтоб Валька, холера такая, видела, от какого человека отказалась!
Не вышло у меня, с вымпелом-то, всё водка проклятая, а ведь мог и до председателя дорасти...
На Доску-то меня всё же выставили, на другую, которая — «Не проходите мимо», там, где «Позор пьяницам и разгильдяям!» И Валька меня там, конечно, видела, она как раз мимо Доски той в свою школу на работу ходила каждый день. Каждый раз, небось, Бога-то благодарила, что надоумил за Ивана, а не за меня пойти.
И бригада моя бывшая много лет потом надо мною смеялась: «Иди, "Сталин", опохмелись, а то усы отвалились!» Да, их-то понять можно, пообижал я, конечно, людей во время своего бригадирства... Да и сейчас кому от меня хорошо, кто меня добрым словом помянет? Заслужил, стало быть... Прости меня, Господи! Ещё бы сто грамм, а, батюшка?»
Ещё сто грамм мы ему наливать не стали, а дали ему с собой тушёнки несколько банок, макароны и куртку тёплую из гуманитарной помощи. Благодарил, обещал начать молиться, ушёл. Куртку потом пропил.
А через полгода приезжает ко мне племянник его, Виталий, хороший парень, тракторист, сам с женой и детьми в церковь ходит, мать старенькую привозит причащаться регулярно.
«Батюшка! Петрович, кажись, помирать задумал, его бы пособоровать да причастить!»
«А где он, у тебя?»
«У меня в боковушке лежит, плохой очень. Врач приезжал посмотреть, говорит: «У него вместо печени одни метастазы, в больницу возить незачем, пусть дома помирает». Оставил обезболивающие и уехал. Так что, батюшка, приезжайте».
Приезжаю. Лежит Петрович — кожа да кости, глаза мутные приоткрыты, в полузабытьи. Пособоровал я его. Потом тормошу, пытаюсь в сознание привести. Он в сознание пришёл, но сам будто уже и не здесь, как издалека слушает, и говорить уже не может. Я ему говорю:
«Василий! Петрович! Ты слышишь меня? Кивни, если слышишь!»