Громкий ритмичный звон, приближающийся к нашим дверям, сопровождался регулярными покрикиваниями нашего утреннего знакомца инока-датчанина: «Повечерие! Повечерие!» Мы с Игорем постучались в дверь к Флавиану:
— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!
— Аминь! Заходите, братие! — Флавиан лежал на скромном гостиничном ложе. — Идите, ребята, на службу, не ждите меня! Я только что лекарств напился, отлежусь чуть-чуть и тоже в храм приползу. Идите, молитесь с Господом!
— Хорошо, отче! Евлогите!
— О кириес! С Богом, братие!
Мы вышли из кельи.
ГЛАВА 14. СВЯТАЯ ГОРА. ПРОДОЛЖЕНИЕ
Афонская ночь, подобно большинству ночей в южных странах, наступившая быстро, была густо-темна. Мы с Игорем, подсвечивая себе под ноги фонариками, поднялись по мощённой каменными плитами дорожке и вошли под арку монастырских ворот. Вокруг было темно и тихо.
Впереди, еле различимая в темноте, прошелестела развевающейся мантией фигура какого-то монаха, торопящегося в Покровский храм. Вслед за ним и мы поднялись по лестницам, не забыв приложиться к настенным образам Пресвятой Богородицы и преподобного Силуана Афонского на промежуточной площадке.
В храме уже читали начало «Малого повечерия», высокий голос чтеца раздавался в большом пространстве храма как бы издалека, из неотсюда, как будто даже несколько сверху. Всё пространство церкви было погружено в темноту, мерцали лишь огоньки лампадок перед святыми образами, тускло поблескивающими в их слабом изменчивом свете золотом окладов. Две небольшие керосиновые лампы на клиросах бросали из-под абажуров неяркие лучи на священные книги, лежащие на восьмигранных аналоях. Ни стен, ни потолочных сводов не было видно совсем, лишь едва различимые высокие деревянные стасидии с чернеющими в них силуэтами молящихся монахов обозначали собой периметр церкви. Возникало удивительное ощущение бескрайности окружавшего нас космоса, словно не на земле, не в рукотворном храме шла Божественная служба, но в каком-то вечном незыблемом духовном пространстве, растворяющемся в бесконечности, совершалось такое же космическое по значению действо.
Мы с Игорем, стараясь бесшумно ступать по крашенным доскам церковного пола, приложились к лежащим на центральном аналое иконам и, по безмолвному согласию, разошлись по стасидиям. Мне досталось место прямо напротив главы преподобного Силуана, где прошедшим утром мы познакомились с отцом К-й.
Сиденье стасидии было поднято, я встал в неё, опершись предплечьями на высокие подлокотники, и прислушался. Кажется, читали «канон Иисусу Сладчайшему». Я постарался следить за чтением, присоединяясь умом к звучащим с клироса словам молитв. Однако надолго моего внимания не хватило, возможно, сказались усталость и перевозбуждение прошедшего дня, я стал терять нить церковной молитвы, периодически «отключаясь» и уплывая мыслями в пережитые днём события. Тогда, достав из кармана подаренные Флавианом чётки, я решил попробовать сосредоточиться на молитве Иисусовой. Нащупав большим и указательным пальцами левой руки первый после крестика узелок, я, бесшумно шевеля губами, неторопливо мысленно произнёс:
— Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя, грешного!
Затем, помолчав немного, как бы прислушавшись к эху произнесённой молитвы, отозвавшемуся из глубины души, перехватил пальцами следующий узелок:
— Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя, грешного!
Опять прислушался, внутри меня замерла какая-то тишина ожидания. Следующий узелок:
— Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя, грешного!
Я почувствовал необходимость ещё более замедлить ритм слов, направляемых мною ко Господу, вдруг ощутив всю необъятность этой короткой молитвы.
— Господи! — Это обращение вырвалось из сердца как зов доверия преданной души к любящему и любимому Господину.
— Иисусе Христе! — Святейшее Имя торжественным гимном прозвучало в сознании, одновременно отозвавшись где-то в глубине сердца.
— Сыне Божий! — Чувство восхищения и любви к воплотившемуся ради меня в Плоть Сыну Бога и Богу тёплой волной наполнило грудь.
— Помилуй мя... — Я вдруг почувствовал, что у меня есть надежда на помилование! Что Он Сам хочет меня помиловать!
— ...грешного! — Это слово ударило меня, придавило своей свинцовой мертвенностью.
Но оно не отняло у меня только что родившейся надежды, нет! Оно лишь окатило сознанием той раздавливающей своею тяжестью глыбы греха, из-под которой предстояло вызволить меня Всесильному Спасителю.
— Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя, грешного! — вновь повторил я, заново переживая всю гамму охвативших меня ощущений, из которой чувство осознания своего погибельного греховного непотребства вышло на первое место.
— Господи! — Сколь счастлив должен быть слуга такого Величайшего Господина! И сколь недостоин я даже называться именем его раба!
— Иисусе Христе! — Сладчайшее Имя обожгло моё искорябанное страстями сердце, обнажая немощное и удобопреклонное ко греху его естество.
— Сыне Божий! — жалобно воззвала душа, наполняясь подступающими слезами.
— Помилуй мя, грешного! — Слёзы прорвались наружу, и мне пришлось приложить волевое усилие, чтобы не смутить других молящихся своим горестным всхлипыванием.
— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного! — тонким ручейком потекла из сердца сокрушённо-покаянная молитва.
— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного! — Тихое умиление проникало в освящённую надеждой душу.
— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя...
— Лёша! — Флавиан тихонько тронул меня за плечо. — Пойдём отдыхать, служба уже закончилась.
— А? Что? Закончилась? — возвратился я к реальности бытия (или, наоборот, из реальности молитвенного общения с Богом в ирреальность земной жизни). — А я только начал молиться...
— Это хорошо, брат Алексий, значит, и вправду начал. Пойдём отдохнём немного, до полунощницы не так много времени осталось.
Мы вышли из церкви. Прямо напротив церковных дверей в десятке метров сверкнул звёздами ночного неба выход на балкон.
— Отче! Ну, на минуточку, а?
— Давай выйдем!
Мы вышли на балкон. Темнота ночи густым покрывалом укутывала монастырь, силуэты зданий едва угадывались с высоты балкона. Лишь редкие светлячки лампадок у святых икон поблескивали в нескольких местах. Луны не было видно, звёзды мерцали неярко. Тишина лишь чуть-чуть размывалась недалёким шёпотом моря.
— Хорошо здесь! — выдохнул я.
— Хорошо! — подтвердил подошедший Игорь.
— Афон! — вздохнул Флавиан.
— «Полунощница! Полунощница!» — Звонкий голос брата Г-ия, сопровождаемый звонами ручного колокола, похожими на звук корабельной рынды, вывел меня из состояния забытья, которое с натяжкой можно было назвать сном. Я подскочил со своего спартанского ложа и протёр руками глаза.
Игорь уже встал и успел вернуться из душа с блестящими влажными волосами и полотенцем на шее. Весь вид его улыбающегося сквозь глубокие шрамы лица выражал полнейшее удовлетворение. Я спросил его:
— Хорошо тебе здесь, Игорь?
— Знаешь, Лёха, я чувствую себя сейчас, как когда-то в молодости в Афгане: рядом война, чувства обострены, кровь играет, каждая минута жизни может быть последней, и потому проживаешь её с особым наслаждением. Это не то, что на диване в офисе «загорать» или хозяйским «Мерином» московский асфальт утюжить. Здесь, Лёха, настоящая жизнь, настоящая мужская работа, здесь Бог так близко, что, кажется, Его можно руками потрогать! Счастливые здесь монахи, Лёха!
— Ну, Игорёк! Счастье-то это такой кровью оплачивается! Я об афонской монашеской жизни немало прочёл, искушения здесь — ого-го! Бывает, что и с ума сходят!
— А в миру, Лёха, с ума ещё больше сходят, от жиру да от безделья! И вообще, кто сказал, что счастье положено бескровно, на халяву получать? Я ведь, Лёха, боец по жизни, и здесь сразу таких же — «своих», «бойцов» — учуял, настоящих ребят, серьёзных. Здесь, Лёха, жизнь!