Все мы — артисты, люди искусства, этой страстью больны, все «славоманы». Поверьте мне, умирающему старому лицедею. Я это хорошо знаю и перед лицом смерти кривить душой не буду.
Все высокие рассуждения о Храме Искусства и высоком служении ему — враньё! Храм-то — храм, да себе самому! И бог в этом «храме» — сам артист, и себе, только себе он восхищения и славы жаждет! Бедный и несчастный! Ибо настоящий Храм и Настоящий Бог, и настоящая Вечная Слава вовне остаются, недостижимые для переполненного страстью тщеславия актёрского сердца. Редко кто из нашего брата-артиста искренне к вере приходит — единицы. И те — либо со сценой порывают бесповоротно, либо мучаются служением двум господам. Горе, а не жизнь! А уж какая война за кулисами ради этой славы, какие подлости, какие интриги, какая мерзость!
Господи! Ведь я ни одного своего ребёнка сам не воспитал, только зачинал да хвастался: я и в сорок — силён, и в пятьдесят шесть «родил», и в семьдесят четыре снова отец! Да всё от молодых, и каждая следующая жена моложе предыдущей! Посмешище старое, фигляр блудливый! Кто теперь моего последнего ребёнка вместо отца растить будет? Да и жёны-то! Студенточки-артисточки, будущие звёзды с моей фамилией! Одна Аня, небось, меня и любила-то искренне...
Господи! Я проклинаю эту сатанинскую страсть к славе и отрекаюсь от всей своей самоугодливой лицедейской жизни, от всего своего жестокого бессердечия, от своего безумного тщеславия, исковеркавшего мою собственную и всех моих близких людей жизни! Боже! Прими моё отречение и прости меня, если можешь! Анна! И ты меня прости, за всех вас, любивших меня, и за детей моих прости ради Христа!
Он умолк и в изнеможении опустился на подушки.
Флавиан сосредоточенно, закрыв глаза, молился. Анна Сергеевна неслышно плакала в углу.
— И ещё. Анна! За Мишеньку, сыночка нашего, отца Михаила, служителя Божьего, прости! Стыдно мне, ох как стыдно, но расскажу!
Год назад, через Интернет, меня дальний родственник разыскал, из Израиля. Так, «седьмая вода на киселе», моего отца двоюродного брата, по жене-еврейке, внук. Бывший ленинградец, интеллигент, ещё в восьмидесятые эмигрировавший, у него в Израиле своя фирмочка туристическая, путеводители по Израилю пишет. Попереписывались мы некоторое время через Интернет, он меня о семье расспрашивал, приезжать в Святую Землю приглашал, обещал максимально возможный сервис предоставить. Я ему про детей рассказал, про Сашкин бизнес, про Машины выставки, про Зинаидины съёмки и гастроли, похвастался...
А про Мишу нашего, Аня, про то, что он вообще существует — умолчал, постеснялся перед дальним родственником-иудеем своего родного первенца сына — христианского священнослужителя... Поговори с Мишей, Аня, пусть он простит меня за всё, и за то, что я бросил вас тогда, предал любовь вашу, и за это последнее моё предательство...
— Он, Тоша, тебя давно простил, любит тебя и о тебе молится. Я, когда у него в С-ке на службе бывала, слышала сама, как он на ектении о здравии твоё имя, раба Божьего Аристоклия, среди первых, прежде моего, возглашал. Чтит тебя, как отца, всегда по телефону, как здоровье папы, спрашивает, фотографию твою, где ты с ним маленьким на рыбалке с удочкой стоишь, в изголовье кровати своей повесил. Ты, Тоша, за Мишенькину любовь к тебе не беспокойся...
Аристоклий Иванович закрыл глаза своими красивыми, холёными руками, голова его часто вздрагивала.
— Анна Сергеевна, Алёша! — Флавиан грузно поднялся. — Вы, я думаю, идите пока чаёвничать, нам с Аристоклием Ивановичем есть о чём наедине пошептаться. И он начал выкладывать из обширного «чемодания» епитрахиль с поручами и завёрнутые в чистое вышитое полотенце Крест с Евангелием.
Часа через три, после исповеди, соборования и причастия, я зашёл ещё раз в кабинет знаменитого артиста, проститься. Он лежал на своём диване светлый и умиротворённый, тихий какой-то, похожий на большого довольного ребёнка. Увидев меня, улыбнулся:
— Алёшенька, голубчик! Какой у вас друг замечательный — батюшка Флавиан! Берегите его! Он меня утешил, я теперь умру спокойно, с радостью! Пообещайте поминать меня, хоть иногда. Возьмите вон ту иконочку, эмалевую, она старинная — «Алексий Божий человек», будете на неё глядеть и за меня помолитесь.
— Батюшка Флавиан! Как бы я хотел, чтоб вы меня и отпевали! Так ведь не отдадут вам моё тело-то, в столице с ним очередное театральное действо устроят... А ну и пусть! Пусть себе устраивают, вы меня в своей церкви тоже отпойте, заочно, моя душа там будет, где вы её провожать станете, а с телом, пусть что хотят, то и делают, прах — он и есть прах! Как в Евангелии: «пусть мёртвые погребают своих мертвецов»! Прощайте, батюшка, прощайте, Алексей! Аннушка, милая, подушку поправь чуть повыше...
Через пятнадцать дней тело Народного артиста СССР, Героя Социалистичекого Труда, Заслуженного деятеля искусств и пр. и пр. после гражданской панихиды в М-ом театре и торжественного заупокойного богослужения в Елоховском Кафедральном соборе было погребено в присутствии многочисленной культурной общественности столицы на Новодевичьем кладбище города Москвы.
Анны Сергеевны там не было. Она молилась с нами, в нашей Покровской церкви, на заочном отпевании, совершаемом тихо и благоговейно отцом Флавианом в сослужении приехавшего из С-ка протодиакона Михаила, статной осанкой и глубоким бархатистым баритоном удивительно напоминавшего новопреставленного раба Божия Аристоклия.
ГЛАВА 3. ЗАПЕЧАТАННЫЙ СОСУД
— Ира! Всё! Я пошёл на работу! Скажи разбойникам, чтобы до обеда к «офису» не подходили и в окно зелёным крыжовником не кидались! У меня срочная заявка, даст Бог — часа за четыре закончу!
— Хорошо, Лёша, я их скоро на поляну к верхнему ручейку уведу, где Никитична козлят пасёт, пусть с козлятами поиграются!
— Мобильник не забудь, на всякий случай!
— Возьму, возьму!
Я захватил пару заранее наполненных колодезной водой двухлитровых пластиковых бутылок — утро было уже жаркое, — сунул ноги в растоптанные плетёнки и по извилистой тропинке между старых вишен и зарослей крыжовника отправился в свой «офис».
Мой «офис» располагался в бывшем курятнике на дальнем конце нашего сада. Когда-то покойная Марфа Андреевна держала в нём кур и уток, затем лопаты и грабли, а потом — совсем ничего. После перехода дома с участком в наше владение первое время мы складывали в бывшем курятнике всякий ненужный хлам, вскоре он стоял всеми забытый, но в связи с изменением моего статуса на работе курятник понадобился и превратился в «офис».
Не вдаваясь в скучные подробности, суть изменения моего статуса на фирме Григория Семёновича означилась тем, что большую часть рабочего времени я мог теперь проводить за компьютером где угодно — в помещении фирмы, в нашей митинской квартире или в Покровском, обрабатывая аналитические материалы по вверенному мне направлению и вовремя присылая результаты через Интернет самому Григорию Семёновичу или его заместителю по транспортной группе.
Своим рабочим временем и местом пребывания я мог теперь распоряжаться сам, ограниченный лишь указанными в присылаемых заявках сроками выполнения работы.
Несмотря на периодические «форс-мажоры», усаживающие меня за компьютер более чем на сутки, новая схема работы меня очень устраивала, так как я мог теперь помогать в семейных делах Ирине. А также я всегда был готов исполнить любимые мною обязанности адьютанта-шофёра-чтеца-певца-разжигателя-подавателя кадила и носильщика «чемодания» во время пастырских или «требных» поездок отца Флавиана.
Ноги у него, особенно правое колено, болели всё сильнее, коробка с «раздаткой» его «Симбира» всё как-то не доремонтировалась (это при всей-то оперативности Мишиных автомастерских!), и возил Флавиана теперь практически только я, даже слегка переделав, с учётом его габаритов, салазки правого пассажирского сиденья в «БТРе». В общем, за всем этим отлучением батюшки от руля и переводом меня в «надомники» явно просматривалась какая-то хитроумная интрига клана Семёновых сыновей.