— Вот с таким подходом и молиться надо, Лёша! Да и жить тоже! Силу воли напрягать, чтобы внимание ума не расслаблялось, чтобы ум все приходящие помыслы контролировал, вредные сразу опознавал и отбрасывал, а полезные в сердце допускал пройти и чувствами становиться.
— Это сложно, отче! Иногда и видишь, что помысел греховный, а отогнать его сразу не получается.
— Это несложно, Лёша, нужно только в себе правильный страх выработать, как на войне. Мне тут один дед-фронтовик как-то рассказывал, как на фронте бывало: иногда окопы немецкие так близко располагались, что броском гранаты их легко достать можно было. Вот, говорил, бывало, в «волейбол» и играли. У немцев гранаты были с длинной ручкой, а в ней бикфордов шнур, тоже длинный. Потому время до взрыва у немецких гранат было дольше. Вот немец, бывало, бросит гранату в наш окоп, а наш солдат — хвать её и сразу обратно швыряет, и она в немецком окопе взрывается. Тут главное не медлить, поднял и — сразу бросай! А замедлил — полетели клочки по закоулочкам!
Так и с помыслами, брат Алексий! Обнаружил «бесовскую гранату» — сразу отбрасывай, отгоняй молитвой! А замедлил, помысел нырь в сердце и давай в нём страсти раздувать, а страсть уже в реальные грехи норовит реализоваться!
Бояться надо греха и его разрушительных последствий — как гранаты! Тогда и медлить не будешь с отбрасыванием.
— Отче! А ведь я тогда, в Уранополисе, на этом и попался! На помысле! Я ведь всю эту пляжную публику тогда осудил! Принял помысел осуждения и самовозношения, мол, я-то «не таков, как этот мытарь»! Я, мол, благочестивый паломник, на Святой Горе «подвизался» и даже «за праведность» Божьим даром отмечен — сердечной молитвой! Забыл, что сам — свинья-свиньёй и только по милости Божьей и чужим молитвам в своём свинстве ещё пока не погиб! Молитвенник великий! Вот меня Господь, поделом, и наказал — отнял то, что не заработал и чем кичился! Так мне и надо! Слава Богу за всё!
— Ну вот, Лёша! Слава Богу, разобрался!
— А дальше-то что теперь делать, отче? Я ведь по той молитве теперь знаешь как тоскую!? Как мне вернуть её?
— Покаянием и трудом, Лёша, тяжёлым трудом понуждения себя к постоянному вниманию ума, к очищению сердца, к нерассеянности помыслов, к непрестанному призыванию Имени Божьего, к активной деятельной любви к ближним твоим!
То, что тебе Господь дал ощутить на Афоне как благодатный дар Его любви, теперь зарабатывай подвигом, переходя от состояния раба к состоянию наемника, а потом и — сына. А уж какую радость имеет сын, пребывающий в любви Отца Небесного, ты теперь знаешь. Возвращайся в дом Отца твоего, чадо!
— Помолись обо мне, отче!
— Молюсь, Лёша...
Воскресная всенощная шла своим чередом, после Евангелия православный люд шёл к помазанию. Мои «гаврики» вместе с другими приходскими детьми подходили помазываться в числе первых, смиренно сложив ручонки на груди и глядя на батюшку Флавиана такими чистыми наивными глазами, словно это не они расколотили утром три стекла в соседской теплице футбольным мячом!
Мать Евлампия подошла ко мне на клирос, где мы с Юрой делили каноны — кому читать «Октоих», кому «Минею».
— Лёшенька! Мы пойдём с детками домой, я Ироньку тоже заберу, ей всё равно к святыне, по-женски, нельзя, поможет мне детонек спать уложить!
— Пусть идёт, мать Евлампия, конечно! Только пусть не забудет у этих футболистов над кроватью мой ремень повесить!
— Уж сразу и ремень, Алексей! Они нечаянно!
— Хорошо, хорошо! Раз нечаянно, пусть Иришка их начмокает за меня перед сном!
Внезапно из северной двери алтаря вышел только что приехавший наш бывший алтарник, а ныне семинарист Серёженька, в аккуратном чёрном подрясничке, сияющий радостными глазами.
— Брат Алексий! Христос посреди нас!
— И есть и будет, брат Сергий, здравствуй!
Мы обнялись.
— Ну, ты и вырос, Серёжка!
— Стараюсь, кушаю семинарскую кашку! — засмеялся он. — Брат Алексий, не уступишь мне свой канон почитать, по старой памяти?
— Не вопрос, брат Сергий! Я тогда пойду в пономарке присяду, а то стопа разболелась, я её третьего дня подвернул.
В пономарке, в уголочке, стоял стульчик, на котором благословлялось посидеть уставшим алтарникам. Я устроился на нём, вытянув вперёд ногу и скинув мокасин со своей всё ещё слегка распухшей стопы.
Помазание закончилось, Флавиан унёс Святое Евангелие в алтарь, свет в храме погас. Хор запел ирмос первой песни канона. Сидеть в полумраке пономарки было уютно и спокойно, рядом за шторкой молился в алтаре Флавиан, с клиросов раздавалось поочерёдное чтение Юры и Серёжи, на душе было мирно и спокойно.
Вытащив из кармана афонские чётки, я тихонько начал перебирать узелки:
— Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя, грешного! Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий...
Молитовка потекла тихонько-тихонько, постепенно отогревая пространство в груди, подбираясь к сердцу, чуть-чуть утесняя его... В закрытых глазах промелькнули образы высоких стасидий в темноте Покровского храма в Пантелеимоне, тёмные фигуры в склонённых клобуках, ковчег с главой преподобного Силуана...
— Батюшка Силуан! Помоги мне молиться! Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя... Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя! Иисусе, Сыне Божий...
Вдруг... Или это мне только показалось? Нет! И в правду! Она вернулась! У меня радостно заколотилось сердце.
— Господи! Слава Тебе! Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий...
Она вернулась. Та самая афонская молитва, без которой так тосковало моё слабое от страстей сердце.
Она вернулась намного тише, не так ярко и сильно, как это было на Святой Горе, когда от радости взрывалось всё моё существо, она затеплилась в сердце кроткой лампадкой, но это была она, та самая афонская молитва — молитва общения, молитва взаимной любви, молитва, вводящая в душу Царство Божие, молитва вновь обретённого блудным сыном, вернувшимся в дом любящего Отца, Небесного счастья...
Флавиан, слегка отодвинув шторку, заглянул в пономарку, посмотрел на меня, улыбнулся и задвинул шторку на место.
ЭПИЛОГ
Два месяца спустя сижу я в подполе под домом, горожу, согласно указаниям матери Евлампии, поступающим сверху через открытый люк, некое подобие короба для будущего урожая картошки, как вдруг Иринин голос возглашает:
— Лёша! Вылезай! К тебе гость!
Вылезаю, отряхиваюсь, иду к дверям, смотрю — Игорь!
— Здорово, Игорище! Христос посреди нас!
— И есть, и будет, Лёха!
Мы обнялись.
— Давай, собрат афонит, заходи! Сейчас кофе с «неро» организуем, только лукума нет, весь гостевой запас мои разбойники слопали!
— Спаси тебя Господь! Прости, брат, некогда, машина ждёт. Я попрощаться заехал, уезжаю.
— Надолго?
— Возможно, насовсем, Лёха, какова воля Божья будет!
— А куда?
— На «Агион Орос», Лёха, в Пантелеимон!
— Монахом станешь?
— Как Бог благословит...
— А Флавиан?
— Благословил ехать.
— А Семёныч?
— Я ему Сашку привёл, боевого друга по Афгану, командира разведгруппы, майора в отставке. Он меня дважды от смерти спасал, пусть теперь Семёныча стережёт, я ему как себе доверяю.
— А... Даже и не знаю, что и спросить... Ну, ты меня, Игорёк, огорошил! Позавидовать только могу, но — «не положено по уставу»! Ты там молись за меня и Иришку со чадами!
И если найдёшь там, на Афоне, где-нибудь под стасидией завалившийся кусок моего сердца, где-то я его там оставил... Так ты его протри тряпочкой, убери куда-нибудь до моего следующего приезда, ладно?
— Ладно, балагур! — засмеялся Игорь. — Уберу! Ну, давай! Счастливо вам тут!
— Тебе счастливо! Ангела в путь! Спасайся о Господе!
Иришка подошла ко мне:
— Он куда, Лёша?
— В Рай земной, солнышко моё, на Афон!
— А мы что?
— «Не выходи из кельи вон, и будет в келье у тебя Афон»!
— Это как, Лёша?
— Я тебе сейчас всё объясню, радость моя!
Покровское. Март, 2007