С началом теплых дней 1942 года к нам неумолимо стал приближаться Воронежский фронт. Бомбили железную дорогу и близкую узловую станцию Кочетовка. То тут то там возникали пожары. Горели элеваторы и склады. Рядом с домами были вырыты «щели», куда мы прятались при налетах. Поток несчастных беженцев, перегонявших скот через наше село неизвестно куда, увеличился.
В августе беженцев сменили наши отступающие войска. Они шли широким потоком по дорогам села, грязные, измученные, голодные. Машины и лошади везли пушки, раненых. Солдаты с полной выкладкой, в жару, тянули за собой пулеметы, а также вели и несли раненых товарищей. От страха и горя мы теряли дар речи, говорили сквозь слезы, постоянно плача. Под командой дедушки наши школьные отряды пытались чем-то помочь солдатам: постоянно черпали воду из колодцев и по цепочке ставили вёдра у дороги. Люди жадно пили и лили ее на себя. Появилась уже ранняя картошка. Дедушка разжег у дороги большой костер, подвесил над ним котел, в котором она непрерывно варилась. Женщины вычерпывали вареные картофелины и передавали их идущим. Люди шли и шли не останавливаясь. Привалов в селе не было даже ночью.
Один из эпизодов сохранился в памяти на всю жизнь. Бледный запыленный человек подошел к костру, сбросил свою поклажу, затем снял рубашку и начал трясти ее над пламенем. Вши с нее сыпались в костер и трещали, сгорая. Я вылила на него ведро воды. Он сказал: «Еще!» — умыл лицо, намочил волосы, но тут, услышав окрик, не одеваясь, подхватил свою ношу и, улыбнувшись мне потрескавшимися губами, сказал: «Спасибо, дочка!»
Рано утром село опустело. Дедушка сделал вывод: «Не сегодня-завтра немец будет здесь! Немедленно собирайся в дорогу. От Москвы немцев отогнали, поезжай к матери. В селе первым делом фашисты расстреляют председателя, меня сделают старостой. А как же?! Кулак! Тебя же растерзает солдатня. Спрятать мне вас, дорогие деточки, негде. Но наши непременно вернутся! Тогда первым делом они расстреляют меня, как предателя, и тебя — заодно!»
Пока старики собирали мой дорожный самодельный мешок с продуктами, я на листке написала себе школьный табель за будто бы оконченный шестой класс. Молодая учительница подписалась и поставила круглую печать. Затем я побежала к председателю и тот на ходу на обрывке бумаги написал мне справку, подтверждающую, что я целый год была рабочей в колхозе имени К.Ворошилова и заработала более ста трудодней. (Круглую печать председатель носил на цепочке на шее в маленьком мешочке.) Эти документы вместе со свидетельством о рождении бабушка пришила мне к рубашке у тела. В тяжелый заплечный мешок с веревочными лямками была положена еда и большая старинная бутылка с водой. При этом дедушка говорил мне: «Не будь жадной. С голодным делись последним сухарем. Господь тебя не оставит!»
День только начинался, когда мы пришли на станцию.
ДОРОГА ДОМОЙ
Станционное помещение и пространство вокруг него было переполнено людьми, которым некуда было деваться. «Литер» не ходил, проходящие поезда не останавливались. В состоянии шока, тоски и тревоги мы с дедушкой провели на перроне весь день. Начало вечереть, закапал дождик. Дедушка сказал: «Иди пешком. Всего-то четыреста верст. Сейчас соберем группу. Путь на Москву известен. Раньше я доходил до нее за неделю, и теперь бы пошел, но сама понимаешь — бабка без меня пропадет».
Вдруг вдалеке мы увидели товарный состав, извивающийся змейкой, который приближался к станции, заметно сбавляя ход. В одном из его вагонов зиял открытый дверной проем. «Вот в эту дверь ты должна войти, — сказал дедушка. — Там слева, запомни, слева, должны быть поручни, хватайся за них изо всех сил. Я помогу!» Дед сильно волновался. Руки его крупно тряслись. Поезд приближался, продолжая тормозить. На подножке паровоза стоял человек, одной рукой держась за поручень, а другой рукой передавая что-то привязанное к огромному металлическому обручу человеку на перроне и ловя такой же обруч от него. Из центральных вагонов на перрон сбрасывали тяжелые тюки. Предо мной мелькнул открытый проем. Не помня себя, я за что-то судорожно ухватилась, ноги поволоклись по платформе, но дед, бежавший рядом, мгновенно подхватил их и сильно толкнул меня в вагон. Я упала туда, ушибла руки и коленки. Кто-то втянул меня за плечи внутрь.
Вагон был наполнен невидимыми в темноте людьми. Слышался детский плач, рыдания, крики и ругань. Не помню, как я проползла в угол вагона, где стояли большие закрытые бочки, и прыгнула через одну из них, не вписавшуюся своим круглым боком в угол. Здесь можно было только стоять или спрятаться, присев на корточки, держа рюкзак на коленях. Наверное, я заснула, потому что вдруг очнулась от холода и криков. Вагон стоял. В него входили красноармейцы и, помогая себе прикладами, выгоняли людей вон. Не дожидаясь ударов, я проскользнула к выходу, прыгнула вниз и покатилась по высокой насыпи. Заплечный мешок и придорожные кусты затормозили падение. Был темный ранний рассвет, шел дождь. В оцепенении я замерла. Руки и ноги нестерпимо болели, но двигались. Замерзнув и вымокнув, по-пластунски (как учили в школе) я заползла под платформу. Движение согрело меня, притаившуюся в небольшой ямке. Над моей головой топало множество людей. Слышались окрики охраны и несколько выстрелов, как я решила, в воздух. Скорее всего, я снова спала, потому что ярким утром вдруг в полной тишине услышала звук приближающегося поезда.
На платформе стояли наши обычные люди и ждали посадки. Я присоединилась к ним и вошла в хорошо мне знакомый пригородный поезд. Он тронулся, и промелькнуло название станции: Косино. Потрясенная, я сидела на лавочке, пачкая ее налипшей на мне грязью. Денег не было ни копейки, не было и пропуска для въезда в Москву. Вдруг за окном вдалеке промелькнул знакомый и родной московский трамвайчик. При подъезде к станции я вышла в тамбур и, дождавшись, по моему мнению, тихого хода поезда, по всем правилам, сгруппировавшись, отчаянно прыгнула вперед по его ходу. Удивительно, но и на этот раз я ничего себе не сломала, и даже бабушкина старинная бутылка с водой при всех моих кульбитах не разбилась. Я обмыла лицо и кровоточащие ссадины рук, выпила остатки воды и стала зайцем пробираться из трамвая в трамвай на свою родную улицу.
Дверь в квартиру была не заперта. Бабушка Марфа находилась там одна. Не могу без слез описать нашу встречу после годовой разлуки. За это время я на деревенских хлебах еще подросла и окрепла, бабушка же превратилась в скелет, обтянутый кожей, при большом упругом животе, в котором плескалась жидкость. Через десяток лет, став врачом, я поняла, какими тяжкими недугами она тогда страдала. Уход за бабушкой и продукты моего вещевого мешка на какое-то время улучшили ситуацию, но Москва жила на грани голода. По продуктовым карточкам нам гарантированно полагалось по четыреста граммов хлеба в день, остальные продукты на месяц едва ли равнялись моему недавнему деревенскому заработку за два-три дня. Эта тонкая грань голода постоянно становилась все тоньше.
В конце декабря 1942 года я заболела тяжелейшей ангиной. Мама и тетя, урывками появляющиеся дома, мало чем могли помочь. От высоченной температуры я, наверное, теряла сознание. Мне трудно было дышать. Помню только как тень стоящую у моей постели бабушку и ее голос: «Жень, никак ты помираешь? Горе-то какое, Господи! Горе-то какое!..» А мне грезился тот вагон с бочками, бегущая земля внизу, леденящий страх, выстрелы.
Очнулась я, когда неведомая сила, схватив твердыми, холодными руками, подняла меня вверх и с непереносимой болью, оторвав голову, бросила под колеса поезда. Однако я не упала на рельсы, а отдаленно знакомый голос приказал: «Плюй в таз, дыши, дыши!» Стало вдруг легко и спокойно. Голова находилась на своем месте. Не было фашистов, только что оторвавших мне голову в гестапо. Голос, велевший мне дышать, принадлежал парню с нашего двора Вольке. Руки его были в крови и крепко держали меня над тазом. Он смеялся и кричал: «Женечка, ты герой! Давай выздоравливай! Мне надо идти!»