Итак, Бахметев изготовил копию письма, а подлинник затем был каким-то образом утрачен. Логически оправданно, что Пушкин назвал 1817-й, а не 1822-й годом сочинения «Гавриилиады» — грехи юности ему легче простили бы, чем заблуждения времен опалы. Но как же со стилистическими и иными несоответствиями, обнаруженными Томашевским? И хотя В. П. Гурьянов выдвигает ряд возражений, но и «верноподанный» и слово «есмь» в подписи не дают утихнуть сомнениям. Что-то мешает поверить, будто перед нами истинный и полный текст того самого письма Пушкина, после которого дело о «Гавриилиаде» внезапно кончилось. Впрочем, «вера» и «неверие» — не всегда надежные советчики в литературной науке (даже в том случае, когда дело идет о «божественном» сюжете)…
Любопытную, хотя еще более спорную, чем изложенная, версию происхождения найденного письма выдвинул пушкинист М. И. Яшин (Нева, 1972, № 6). Автор статьи считает, что в 1951 г. обнаружена была не копия письма Пушкина, написанного 2 октября 1828 г., а умелая подделка. Сделана она была, по Яшину, все тем же А. Н. Бахметевым с соблюдением пушкинского почерка (не вполне успешным), стиля и с заботой о соответствии бумаги, пера и т. п. Но зачем понадобилось это зятю П. А. Толстого? Здесь, собственно, и скрыта самая суть версии Яшина. Бахметеву якобы потребовалось создать впечатление у современников и потомков, будто Пушкин совершенно определенно и безоговорочно признал свое авторство «Гавриилиады». Дело в том, что Бахметев был родственником не только П. А. Толстого, но и покойного поэта-шутника Д. П. Горчакова (точнее — свойственником: сестра Бахметева замужем за сыном Горчакова). Он якобы смертельно обиделся за репутацию Горчакова и решил подменить подлинное письмо Пушкина, где автором «Гавриилиады» назван был все-таки Горчаков, подделкой-«признанием». В таком случае пришлось бы обвинить Бахметева в уничтожении пушкинского документа, находившегося в архиве Толстого, и в явном подлоге. Это и делает Яшин. По его версии, Пушкин не решился признаться царю в сочинении атеистической поэмы, а «свалил» все на Д. П. Горчакова, как и в письме к Вяземскому. Бахметев же, зная, кто истинный автор, «восстановил справедливость», исходя из родственных чувств. Все это достаточно запутанно и, как верно подмечают Т. Г. Цявловская и Н. Я. Эйдельман (в примечании к статье В. П. Гурьянова), слишком усложнено, чтобы быть истиной. Не является решающим и еще один аргумент Яшина: в пушкинской записи, начало которой выше приводилось: «2 окт. письмо к Ц[арю]», далее следует слово le cadavre — «труп (мертвец)». До Яшина считалось, что слово это к «Гавриилиаде» отношения не имеет. Он же утверждает, что Пушкин подразумевал Д. П. Горчакова, «загробного автора» «Гавриилиады». И уж совсем «притянутым» выглядит толкование простонародной сказки «Утопленник», вскоре после этих событий написанной: Пушкина будто бы преследовал образ все того же безвинно и посмертно обвиненного им поэта. Но как быть с записью со слов А. Н. Голицына? Оказывается, все можно «объяснить» — Голицын видел подделку Бахметева и принял ее за подлинник письма, которое Пушкин в свое время отправил царю запечатанным, никого с ним не познакомив! Все это не слишком доказательно, но характерно как пример сложности и неоднозначности пушкиноведческих толкований.
И все же, справедливости ради, надо сказать, что с письмом Пушкина царю от 2 октября 1828 г. не все ясно и просто. Самого-то письма нет! Дело о «Гавриилиаде» ждет новых открытий и новых «доследователей».
Однако это уже история пушкиноведения, а не самой жизни Пушкина. Ему-то «Гавриилиада» в сочетании с «Шенье», «Борисом Годуновым» и многими событиями 1826–1828 гг. стоила тяжелых и долгих переживаний. Недаром, по свидетельству ряда современников, поэт потом не выносил даже упоминания об этой «прелестной шалости». С «Гавриилиадой» исследователи связывают отчасти и стихотворение «Анчар» — отчаянный призыв к уважению личности и разоблачение жестокого бессердечия владык. Недаром первая строка «Анчара» в одном из вариантов автобиографична: «Под небом Африки моей»; не случайно цензурные соображения заставили Пушкина впоследствии при публикации «Анчара» заменить слово «царь» на «князь» — ассоциации были опасны.
Трудные для Пушкина выдались годы после ссылки! Непрестанные думы о погибших, заточенных, сосланных друзьях-декабристах; о своей роли заступника и «представителя» их на воле, роли, которую невозможно было играть без постоянной дипломатии, вечного «эзопова языка», даже прямых компромиссов… (это сказалось, например, в исполненной по царскому заказу «Записке о народном воспитании» — № 30, в «Стансах» — № 32, «Друзьям» — № 79). И вместе с тем окончательно пришедшее сознание своей необычайной поэтической силы. Недаром писал он в 1828 г.: