29 марта 1837 г. Погодин, вспоминая, сообщил Вяземскому: «Пророка он написал, ехавши в Москву в 1826 году. Должны быть четыре стихотворения. Первое только напечатано». Пусть это почти легенда, пусть даже приводимые стихи и не принадлежат Пушкину, но одно несомненно: при ином повороте разговора поэт не удержался бы и высказал все, что думает о гибели и каторге друзей. Кстати, один из подлинных вариантов первой строки «Пророка» — «Великой скорбию томим» — о декабристах. Но Николай был коварен и не чужд лицедейства: он предупредил Пушкина, дав понять, что и участь декабристов намерен смягчить, и многие мечты их постепенно воплотить в жизнь. Поверил ли Пушкин? В добрые намерения Николая Романова — едва ли. В обоснованность и дальновидность дипломатического хода царя: при помощи реформ завоевать поддержку подданных; усмирить гнев народа, успокоить волны, поднятые декабрьской бурей — по-видимому, поверил. И ощутил всю важность своей миссии — заступника за осужденных и, одновременно, как думал тогда Пушкин, советчика правителю. Советы поэта (ученого, философа) правителям — традиция древняя, как сама история. Последним, кто — при всех издержках — осуществлял эту миссию в России, был Николай Михайлович Карамзин. Вяземский писал Пушкину: «По смерти Карамзина ты призван быть представителем и предстателем Русской Грамоты у трона безграмотного». Но ни на одну минуту безграмотный правитель и его окружающие не позволили себе прислушаться к Пушкину — они видели в нем только носителя вольномыслия, которого надо бы перехитрить, а коли не удастся, уничтожить. Когда в 1828 г. Пушкин и Вяземский собрались принять участие в военных действиях против Турции (№ 84), великий князь Константин Павлович писал Бенкендорфу: «Вы говорите, что писатель Пушкин и князь Вяземский просят о дозволении следовать за Главной императорской квартирой. Поверьте мне, любезный генерал, что в виду прежнего их поведения, как бы они ни старались высказать теперь преданность службе его величества, они не принадлежат к числу тех, на кого можно бы было в чем-либо положиться; точно также нельзя полагаться на людей, которые придерживались одинаковых с ними принципов и число которых перестало увеличиваться благодаря бдительности правительства». Не только Пушкин объединял себя с декабристами, но и правительство объединяло его с ними. Довольно долго еще Пушкин верил, что напоминания о деяниях Петра Великого в самом деле воздействуют на царя (№ 32). Только в 1834 г. он подвел окончательный итог: в Николае «больше от прапорщика, чем от Петра Великого»… Увещания поэта не нужны были невежественному тирану, но они сыграли неоценимую роль в формировании демократического общественного мнения в России. Тема заступничества с 1826 г. стала, по существу, одной из важнейших в творчестве и в самой жизни Пушкина.
Много есть косвенных свидетельств о разговоре 8 сентября 1826 г. между поэтом и императором. Те, что считаются пушкиноведением наиболее достоверными, приведены в подборке. Не нужно только думать, что Пушкин изъяснялся так напыщенно-витиевато и многословно, как записал свой разговор с ним юный офицер, поляк Струтыньский (№ 5); или, что содержание беседы исчерпывается тем, что запомнила, с большой долей достоверности, А. Г. Хомутова (№ 4). Немалая доля правды несомненно есть в записи Корфа о мужественном до самоотречения поступке Пушкина («Стал бы в ряды мятежников», № 6). В книге Л. П. Гроссмана «Пушкин» приведено еще одно документальное свидетельство — беседа Николая I с дипломатом, ученым и литератором П. Б. Козловским. Козловский записал слова царя: «Пушкин легко отклонил подозрения, которые в разных случаях проявлялись относительно его поведения и которые были вызваны приписанными ему неосторожными высказываниями; он изложил открыто и прямо свои политические убеждения, не колеблясь заявить, что если бы и был адептом нововведений в области управления, он никогда не был сторонником беспорядка и анархии… Но он не мог не выразить своего сочувствия к судьбе некоторых вождей этого рокового восстания, обманутых и ослепленных своим патриотизмом и которые при лучшем руководстве могли бы оказать подлинные услуги своей стране». Как ни пытался царь реконструировать «в должном духе» давнюю свою беседу с поэтом (разговор с Козловским происходил после смерти Пушкина), как ни сглаживал, а все же признал, что Пушкин не отмежевался от декабристов!
Это была неутихающая боль, неоплаченная дань памяти и совести… Т. Г. Цявловская писала об этом: «И казнь — не только приговор к смерти, но смерть, обрыв жизни, смерть насильственная, смерть постыдная — повешение… и, наконец, физическая смерть, мучительная, от удушения — все это должно было возвращаться в сознание Пушкина всякий раз, когда он думал о том, как были выведены из жизни пять человек, с которыми он беседовал, дружил, переписывался, кому читал свои запретные политические стихи». Пять раз в рукописях Пушкина встречается рисунок виселицы с пятью повешенными. Рядом с виселицей в первых двух рисунках, сделанных в Михайловском, куда Пушкин возвратился после царской аудиенции и московских своих успехов, загадочная фраза, волнующая не одно поколение пушкинистов, читателей: «И я бы мог как [шут на]»[2]. Внизу той же страницы снова: «И я бы мог…» Как бы ни трактовался образ шута, возникший по ассоциации с повешенными у Пушкина (а догадок и логических построений по этому поводу немало), но первые слова этих, так и не написанных стихов, однозначны: он бы тоже мог быть среди казненных, распорядись судьба несколько иначе. В приговоре по делу декабристов говорилось: «Все и действовавшие, и соглашавшиеся, и участвовавшие, и даже токмо знавшие, но не донесшие об умысле посягательства на священную особу государя императора или кого-либо из императорской фамилии, также об умысле бунта и воинского мятежа, все без изъятия подлежат смертной казни и по точной силе законов считаются к сей казни присужденными». Ох, густо уставилась бы виселицами Россия, поступи правительство «по точной силе законов»! И Пушкину первому не миновать бы…
1
Эти слова обыкновенно расшифровываются: «убийце гнусному». В другом чтении (если принять первую букву за