Первая инстанция военного суда под напором царской поспешности приговорила было Алексеева к смертной казни. Сделано это было больше для острастки — чтобы выдал сообщников. Впоследствии приговор несколько раз последовательно смягчали. В конце концов Алексеева приговорили к шести месяцам тюрьмы и переводу в Кавказский корпус, Молчанова — также к шести месяцам, Леопольдова лишили было кандидатского звания и повелели отдать в солдаты, но Государственный Совет освободил его от наказания, рекомендовав впредь «быть в поступках основательнее».
После первого разбирательства решено было, что дело нуждается в дополнении по нескольким пунктам — в частности требовалось получить показания Пушкина: им ли сочинены означенные стихи и когда? известно ли ему намерение злоумышленников (цареубийство?), в стихах изъясненное? Если же Пушкин не признает стихов своими, то предлагалось выпытать у него, кем именно они сочинены.
Тем временем коронационные торжества завершились и призванные в Москву гвардейские полки возвратились на свои квартиры. Дело об «Андрее Шенье» переместилось в Новгород — по месту службы Алексеева. Туда же перевезли арестанта. Великий князь Михаил Павлович, курировавший это дело, порывался отправить в Новгород и Пушкина. Но все ограничилось объяснениями московскому и петербургскому полицмейстерам (№ 45–47). Первый запрос московской полиции: «им ли сочинены известные стихи» застал Пушкина в Пскове. При новом вызове к московскому полицмейстеру Шульгину (27 января 1827 г.), когда показали Пушкину список с элегии, он не удержался и поправил вкравшиеся ошибки. Так что сохранившаяся в судебном деле копия представляет даже текстологический интерес. Например, в строке «Я славил твой священный трон» Пушкин поправил: «гром»; в строке «и пламенный трибун предрек во страхе полный» исправил: «восторга полный»; наконец, в стихе «он бредит, жаждою томим» устранил опечатку: «бродит». Кстати, вплоть до советских изданий печаталось «бредит»…
Правительствующий Сенат, рассматривавший дело Леопольдова, ограничился насчет сочинителя стихов сентенцией: «обязать подпиской, дабы впредь никаких своих творений без рассмотрения и пропуска цензуры не осмеливался выпускать в публику…» (№ 48). Сама по себе эта резолюция двусмысленна: ведь «личным цензором» Пушкина взялся быть император, а тут получается, будто его разрешения недостаточно. Впрочем, это не первый и не последний случай, когда Пушкин оказывался между двух огней — обычной и августейшей цензуры.
Однако высшая инстанция — Государственный Совет — решила, что Пушкин еще слишком легко отделался. Ответы его, в особенности последнее «Объяснение» (№ 47), показались дерзостными и вызывающими. Государственный Совет посчитал нужным утвердить решения предшествующих инстанций «с таковым в отношении к сочинителю стихов означенных Пушкину дополнением: что по неприличному выражению его в ответах своих насчет происшествия 14 декабря 1825 года и по духу самого сочинения, в октябре 1825 года напечатанного, поручено было иметь за ним в месте его жительства секретный надзор». Поистине замечательный по своей саморазоблачительной силе документ! Даже доказав, что он «не верблюд» (стихи сочинены в октябре 1825 г.!), сочинитель все же наказывается за «дух» сочинения! Больше всего не понравился, видно, инстанциям упрек в «явной бессмыслице».
Решение о секретном надзоре, понятное дело, должно было оставаться секретным, равно как и участие во всей этой дурно пахнущей истории платного тайного агента 14-го класса Коноплева. Эта таинственность специально была обусловлена в документе, заключающем подборку о стихотворении «Андрей Шенье» (№ 49). Официальный и скрытый надзор за Пушкиным существовал уже давно в такой мере, что усилить его было трудно, но постановление Государственного Совета действовало еще много лет… после смерти Пушкина.
Новая история, навязавшаяся на шею Пушкину, еще до окончания старой (летом 1828 г.) была, пожалуй, пострашнее. До правительства, а еще хуже — до церковных властей, дошла «Гавриилиада», написанная в 1822 г. в Кишиневе, от всех, кроме ближайших друзей (Н. С. Алексеева, П. А. Вяземского, С. А. Соболевского и еще нескольких), тщательно скрываемая и все же просочившаяся к читателю в списках. По опыту высылки из Одессы, когда вменялось ему в вину перлюстрированное личное письмо об «уроках чистого афеизма», Пушкин знал, что с церковью шутки плохи. Здесь пахло Сибирью. Петербургский митрополит Серафим, прочитав, например, стихи