Он даже не шелохнулся, не поднял головы, не повел взглядом опущенных, чуть прикрытых тонкой пеленой век глаз, не пытался прогнать или, наоборот, поприветствовать ее. Он просто продолжал сидеть, будто ничего не изменилось. И Вала, немного помолчав, чуть откашлявшись, словно предупреждая, что собирается нарушить это священное молчание, решила начать разговор сама.
Она пришла сюда не отговаривать его – вряд ли Курта, как и Митара вообще можно было отчего-то отговорить, в этом они всегда оставались удивительно похожи. Она пришла не упрекать, не корить, не обвинять. Она пришла, чтобы поддержать, предложить помощь старому, дорогому сердцу другу в тяжелую минуту его жизни и, самое главное, понять, правду ли говорила ей Зира, свидетельница той роковой ссоры, и вторящий ей раненный Митар. Действительно ли Курт теперь не на их стороне? Действительно ли он предал их дружбу, предал память учителя и всех выпавших на их долю, тяжелых испытаний прошлых лет?
И одного взгляда на осунувшееся, сухое, обтянутое распадающимся пергаментом удивительно неприятной, тонкой кожи, сквозь которую кажется проступали пугающе отчетливые контуры черепа, со впалыми, но до предела ясными, мыслящими, удивительно живыми глазами хватило, чтобы осознать – они ошиблись. И ошиблись намеренно, ошиблись, может быть, оправдывая себя или по иным неведомым ей причинам, но тем не менее были не правы в своих обличительных суждениях. А последующий разговор с Куртом лишь подтвердил и укрепил это первое, инстинктивное впечатление.
Курт не был сумасшедшим, ни на йоту.
Несчастным, запутавшимся, одиноким, потерянным и брошенным. Истощенным, искореженным бесконечной борьбой, магией сертэ, тайной, скрытой от глаз обычных людей войной с прошлым, на передовую которой так безрассудно, так бесчеловечно кинул его Митар. Больным, даже может умирающим, страдающим, но не сумасшедшим. И, кажется, очень разочарованным, решительным и злым.
Разочарованным в близком друге и давнем соратнике. Уже не готовым принимать извинения, уже не старающимся ни понять, ни простить его, не способным снова закрыть глаза и смолчать, как делал все эти годы. Решительным, непоколебимым в своих планах на будущее, в своем твердом, окончательно сформировавшемся намерении остановить то, чему позволил начаться. Злым, рассерженным на себя, на мир, который, родившись заново, будто уже и не помнил ни былых ошибок, ни их трагических, губительных последствий.
Курт не был сумасшедшим, он просто был человеком. Пока еще живым, настоящим человеком. И это очень обрадовало и вместе с тем неожиданно вдохновило ее.
4
Тартрилон, Ласма66, спустя десять лет…
Удивительно красивые, широкие, изящные пряди белой седины в косе темных, уже не таких блестящих, слегка померкнувших, выгоревших под жарким солнцем, длинных волос, будто снежные заносы на неприступных склонах каменных вершин горделивого, величественного Ижгира. Тонкие, но глубокие разрезы морщин на неширокой, изогнутой волной переносице, высоком, покатом, нахмуренном лбу, щеках – от ноздрей до кончиков тонких, розоватых, с серой окантовкой губ. Осуждающий, недовольный и одновременно словно извиняющийся за это взгляд скрытых в голубовато-болотных тенях, выступающих надбровных дуг глаз. Ривин медленно поднимается с кресла. Его тело, не потерявшее былую гибкость и пронырливую юркость, чуть поправившееся, округлившееся в изгибах когда-то выступающих от худобы костей, с неохотой подчиняясь этому вынужденному желанию движения, напрягается и встает. Кресло натужно скрипит, крепкие, цепкие пальцы, ладони побелев на секунду от веса навалившегося упругого, рельефного торса, отталкиваются от потертых подлокотников. И в хоре тишины взглядов Ривин, медленно пошаркивая, привычной размашистой, скользящей подходкой, слегка сведя широкие плечи и опустив руки в глубокие карманы широких тартрилонских шаровар, покидает комнату, а затем, негромко хлопнув входной дверью, и дом.
Через открытое окно, сквозь тонкую пелену молочно-белого, полупрозрачного тюля Курт видит, как друг в неспешной задумчивости пересекает залитую палящим солнцем вымощенную светлым, сухим от жары камнем улицу: голова опущена, длинная коса слегка покачивается в такт шагу и, нырнув в прохладу теней соседних домов, теряется где-то среди переулков квартала.
Курт вздыхает болезненно и раздосадовано, сжимая длинные пальцы и кривя бледные губы, недовольно, однако без тени осуждения.
Нетвердые, подрагивающие, искривленные старостью, обтянутые будто растянутой и от этого складывающейся в морщины и складки кожей руки с удивительно нежной, утешающе успокаивающей, искренней, умиротворяющей, присущей лишь пожилым женщинам заботой касаются его, и приятное, едва ощутимое в жаре тепло другого человека волной разливается по телу.
66
Один из дэлов Тартрилона наравне с Марой и Синмае. Ласма занимает центральную часть континента. До завоевания Скейлера входила в состав Клейернийского союза.