Одно мгновение, долгое мгновение они всего лишь смотрят друг на друга. Эти темные, обезличенные магией фигуры и трое, окруженные ореолом мягкого, подрагивающего света, храбро преграждающих им путь мужчин.
А потом, потом…
Дир реагирует первым. И навстречу их заклинаниям робко направляются его. Спустя секунду, сначала нерешительно, но почти сразу переменив тон с предупреждающего на агрессивно наступательный, присоединяется отец, а потом и брат. Они стоят, практически касаясь широких плеч другу друга в тесном пространстве комнаты, чувствуя дыхание, жар собственных тел, движение рук, шепот и страх, а черные фигуры наступают, наседают, щупальцами мрака вползая, пожирая контуры света, опасно сокращая расстояние до своих целей.
На миг в прерывистом, обманчивом свете боя сквозь едва заметную прореху маскировочной иллюзии в одном из туманных, сумеречных лиц нападающих Дир неуверенный, ошарашенный открытием, узнает изменившиеся, однако отчетливо знакомые, характерные, навсегда оставшиеся в памяти, не истертые ни временем, ни тяжелой жизнью черты бывшего школьного приятеля, и к его иссохшему горлу подкатывает неприятный, кислый липкий ком тошноты. Живот сводит спазм, плотный ужин норовит вырваться наружу, но Дир чудом сдерживает эти порывы, продолжая отбиваться, злясь, распаляясь в ищущем выхода отчаянном гневе на судьбу, на слабость людей, на их такую непонятную ему готовность к безвольному служение похотям собственных низких желаний…
Он решительно отталкивает по сторонам усталого, хрипящего отца, быстро вымотавшегося, не слишком умелого брата и берет оборону в свои руки. С искренней благодарностью вспоминая Курта и Митара, которые практически насильно заставляли его пару лет назад тренировать с ними боевую магию, собирается, концентрируется, сбрасывает покровы дурмана усталости и марева сладкого, пьянящего вина, возвращает ясность мыслям и контроль телу. Он знает, что делать. И они поплатятся за то, что ворвались в его дом.
Дир пропускает пару атак, его щиты без особых проблем заглушают их, затем наносит мощный, упреждающий удар, выгадывая себе передышку на сложное заклинание. Оно занимает некоторое время, однако, слава Йерка экусо, защита не подводит Дира, и вскоре переливающаяся в фиолетово-серой темноте легкая серебристая сеть облаком вылетает из-под его пальцев, окутывая противников плотным коконом переплетений, перекрестов и узлов, будто входит, вживается в их туманные силуэты, размывая иллюзию, сковывая движения, лишая их защиты, лишая их оружия – магии. Они окруженные хрипом, стоном, бессилием своих тел валятся на пол, корчась, извиваясь и задыхаясь… Теперь Дир отчетливо видит их: выщербленные старостью, бедностью, иллюзиями и дешевым вином, до боли знакомые лица соседей, других горожан, мародеров, окончательно растерявших последние крохи чести, порядочности и достоинства, лишенных уже даже не разума, но и вида человеческого.
Браза, не на того нарвались!
Зло бросает им Дир. Его сердце скачущее, ошарашено бьющееся в тесной груди, не чувствует ни боли, ни смятения, ни уколов совести… Он выпускает в них, и без того уже поверженных, еще пару, как ему кажется, контрольных заклинаний, а затем добавляет еще и еще, не в силах сдержать рвущиеся на свободу эмоции: свою ярость, гнев, презрение и злость. Колдует, упиваясь их страданием, превосходством, вершащейся местью, пока его запястья, такие хрупкие и вместе с тем сильные, крепко и одновременно нежно не обхватывают грубые, ловкие руки отца и брата.
Дир пытается вырваться, однако они не отступают, упорно, настойчиво, решительно уводя его за собой, напоминая ему о себе, призывая остановиться и обернуться… И он, наконец, сдается, утихает, замолкает. Сдерживающие его оковы рук растворяются, раскрываются, и он медленно, тяжело, устало оседает на покрытый осколками стекла и подтеками собственной темной крови поскрипывающий и постанывающий пол.
2
Теперь здесь было темно и пусто, только сумрак, одиночество и спертый запах, покинутого теплом и жизнью старого, увядающего дома. Митар обернулся и сделал шаг по паркету, покрытому, словно пеплом, слоем серой сухой тяжелой пыли, которая лишь слегка разметалась, поднявшись в воздух неуклюжими, плотными клубами-вихрями, от его перемещения.
Не старайся, отец, тебе не уговорить меня.
Его голос мрачный, безрадостный, подавленный, шелестом звуков развеял тишину застывшего пространства. Несмотря на горькую, предательски сжимающую сердце тоску Митар так и не решился поднять глаза и посмотреть туда, в противоположный край просторной комнаты, на него, невозмутимо стоящего в зеленовато-коричневой, с багряными всполохами тени, чуть облокотившись прямой спиной о побитую лепнину стен, скрестив на груди руки, аккуратно сложив длинные пальцы и гордо направив вверх выступающий, волевой подбородок с едва заметной выемкой посередине.