Он провидел роль, выпавшую на долю Вивекананды. И заставил его взять эту роль на себя.
– Обычные души, – говорил он, – боятся учить других. Негодное дерево хочет только плавать на воде – все равно каким образом. Как только на него сядет птица, оно тонет. Но Нарендра не таков. Он подобен тем толстым стволам, что носят на себе, плавая по Ганге, зверей и людей.[335]
XI
ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЬ
Так жил он теперь – с 1881 года – окруженный учениками, любившими его, как отца, в своем Дакшинешваре, овеянном тихим шепотом Ганги. Вечное пение реки, воды которой прилив ежедневно гонит обратно на север, обволакивало чудесные беседы. Здесь сливались на рассвете и в сумерках звон колоколов, шум морских раковин, звуки свирели, бряцание цимбал, пение в храмах, где славились дни богов и богинь.[336] Опьяняющий запах священного сада сливался с благовониями, принесенными ветром. Между колоннами полуциркульной веранды, защищенной навесом, видно было, как, подобно летающим бабочкам, проходили разноцветные паруса по священной реке – образу Вечности.
Но теперь об ограду святилища беспрерывно бились волны и другой, человеческой реки – толпы богомольцев. Паломники, пандиты,[337] верующие и любопытные всех классов и всех положений приходили из большого соседнего города или из разных мест Индии, чтобы лицезреть таинственного человека, не думавшего, что он таков, и забрасывали его вопросами. Он всегда отвечал им на своем приятном наречии с неиссякаемым терпением и с чарующей теплотой, не теряя связи с глубинами действительности и не давая ничему ускользнуть из ежедневных перемен в делах и людях. Он умел в одно и то же время наслаждаться как ребенок и судить как мудрец. И эта совершенная непринужденность, смеющаяся, любящая, проникновенная, которой ничто человеческое не было чуждо, и составляла его обаяние. Конечно, такой отшельник весьма отличался от отшельников нашего христианского мира. Если он постигал все страдания, если он сливался с ними, они растворялись в нем; ничего мрачного, ничего сурового не произрастало на его почве. Этот великий очиститель, который умел своей снисходительной улыбкой и взором, свободным от иллюзий и тревог, смотревшим в самую глубину, освободить душу от пелены и омыть ее от грязи, человек, сделавший из Гириша[338] святого, не допускал существования в воздухе прекрасных садов, напоенных дыханием роз и жасминов, – больной идеи постыдного греха, который для покрытия своей наготы непрестанно прикасается к ней и привязывается к ней мыслью. Он говорил:
«Некоторые христиане и брахманисты видят всю религию в понятии о грехе. Их идеалом благочестия является тот, кто молит: „О господи, я грешник,[339] удостой, отпусти грехи мои!“ Они забывают, что понятие греха отмечает только первый и низший этап духовности… Люди не отдают себе отчета в силе привычки. Если вы будете вечно говорить – я грешник, вы останетесь грешником навсегда. Вы должны повторять: „Я не скован, я не скован… Кто мог сковать меня? Я сын бога, царя царей“. Пусть действует ваша воля, и вы будете свободны. Дурак, говорящий непрестанно: „Я раб“, кончает тем, что на самом деле становится рабом. Несчастный, говорящий без устали: „Я грешник“, становится грешником на самом деле. Но человек свободен, если он говорит: „Я свободен от рабства мирского. Я свободен. Разве господь не отец наш? Рабство – от духа, свобода – тоже от духа“…»[340]
Он вдыхал в окружающих дыхание радости и свободы. И оцепенелые души, над которыми тяготело изнеможение тропического неба, расправляли свои увядшие лепестки. Самым усталым он говорил: «Пойдут дожди, терпение. Вы опять зазеленеете…»
Это был приют освобожденных душ, тех, которые ими были, тех, которые ими будут (время ничего не значит в жизни)… Собрания часто принимали по воскресеньям характер маленьких празднеств – Санкиртан. В обычные дни беседы с учениками никогда не превращались в доктринерские поучения. Не поучения, а только практика, приспособленная к каждому уму, к каждому случаю жизни, чтобы освободить самую сущность каждого человека, оставляя при этом полную свободу его духу. Все средства были хороши – внутренняя сосредоточенность, так же как свободная игра ума, краткие экстазы, как и остроумные притчи; веселые рассказы и наблюдательность острых и насмешливых глаз, комедия Вселенной.
Учитель, сидя на маленькой кровати, слушает признания учеников, он принимает участие в их личных заботах, в их семейных делах: он любовно подбадривает покорного Иогананду, он натягивает узду на неистового Вивекананду, он шутит над спиритизмом суеверного Ниранджана, он любит дать побегать этим молодым, вырвавшимся цыплятам и бросает в пылу страстного спора глубокое, насмешливое замечание, которое разъясняет вопрос и выводит их на правильную дорогу; он умеет одним словом вернуть к точной мере слишком малое и слишком большое, возбудить спящий разум и окатить водой избыток рвения. Его глаза останавливаются незаметно на целомудренном лице его святого Иоанна, Премананды (Бабурама), на одном из тех, кого он причисляет к Нитьясидха – к чистым и совершенным еще до их рождения,[341] к тем, кем не надо руководить; они сверкают иронией, когда он слышит о пуританских причудах, о которых он говорит:
– Чрезмерная забота о чистоте становится бичом. Люди, подверженные этой болезни, не имеют уже времени думать ни о людях, ни о боге.
Он отстраняет новообращенного от ненужных и опасных обрядов опытных йогов.[342] К чему рисковать здоровьем и жизнью, когда достаточно открыть глаза и сердце, чтобы на каждом шагу встретить бога?
– …Арджуна призывал Шри Кришну как Абсолют… Кришна сказал ему: «Приходи посмотреть, каков я». Он привел его на определенное место и спросил его: «Что ты видишь?» «Большое дерево, – сказал Арджуна, – грозди висящих ягод». «Нет, мой друг, – сказал Шри Кришна, – приблизься и посмотри хорошенько: это не спелые плоды, а бесчисленные Шри Кришны…»[343]
К чему нужно паломничество в святые места?..
– Святость людей делает святыми места. Иначе как могло бы место очистить человека? Бог повсюду в нас. Вся жизнь и Вселенная – его мечта.
Но, набрасывая искусными пальцами узор нравоучительных басен на прекрасной теме тысячелетий,[344] крестьянин из Камарпукура, соединивший в себе две натуры – Марфы и Марии, умеет напомнить своим ученикам о практической жизни, о скромных деталях домашнего быта: он не переносит безделья, нечистоплотности и беспорядка и может в этом отношении дать урок сыновьям крупных буржуа, он является примером, он подметает свой дом, он работает в саду.
Ничто не ускользает от его взора. Он мечтает, он видит, он действует. И благодаря своей радостной философии он сохраняет дар смеяться как ребенок. Вот он развлекается, изображая светских людей и ханжей.
«Учитель очень забавно имитирует одну кирта-ни (профессиональную певицу религиозных гимнов), к большой потехе учеников. Киртани и ее труппа появляются в одном собрании. Она пышно одета, небрежно держит цветной носовой платок. Когда появляется какой-нибудь почтенный господин, она приветствует его, продолжая петь, или говорит ему: „Прошу вас, войдите“. И она руками поднимает свое сари, чтобы выставить напоказ украшения, нашитые на нем… Мимика учителя до смерти смешит учеников. Палту катается по земле. Учитель говорит ему, улыбаясь: „Какое вы еще дитя, Палту! Не вздумайте только рассказать об этом вашему отцу. Та капля уважения, которую он еще питает ко мне, исчезнет. Он стал настоящим англичанином“».
336
Книга бесед («Евангелие Рамакришны») постоянно отражает картину повседневной жизни и настроений.
Перед рассветом колокола тихо возвещают утреннюю службу. Зажигают свет. В концертном зале свирели под аккомпанемент барабанов и цимбал играют утреннюю песнь. Восток еще не заалел, а в саду уже рвут цветы, чтобы принести их в дар богу. Ученики, проведшие ночь у учителя, предаются размышлениям, сидя на краю постели. Рамакришна встал и голый прогуливается, напевая тихим голосом; он нежно беседует с Матерью. Теперь хор инструментов исполняет ее симфонию. Ученики совершают омовение; затем они вновь идут к учителю на веранду и, смотря на Гангу, начинают беседу.
В полдень колокол возвещает конец молитвы в храмах Кали, Вишну и в двенадцати храмах Шивы. Солнце становится жгучим. Ветер дует с юга. Вода поднимается. После принятия пищи учитель недолго отдыхает, затем продолжается беседа.
Вечером зажигаются в храме светильники. Одна только лампа горит в углу комнаты Рамакришны. Он сидит задумавшись. Звон раковин и колоколов храма возвещает начало вечерней службы. При ярком лунном свете беседа продолжается.
337
Это было тогда (в 1882 году), когда пандит Видья-сагар посетил Рамакришну. Беседа была записана.
339
Что бы он сказал, если бы знал автора ораторий XVII века, воскрешенного аббатом Бремоном, – Франциска из Клюни (1637–1694), что радовался «состоянию грешника», не желая другого существования, и проводил жизнь, развивая свою «Мистику грешников», три книги которой упиваются грехом, – в полной, впрочем, невинности (1 – «Благочестие грешников» – составлено грешником, 2 – «Руководство для грешников» – составлено грешником, 3 – «Молитва грешников» – составлена грешником). См.: Анри Бремон. «Метафизика святых», I, с. 249 и след.
340
«Евангелие», I, с. 178 и 293. Он сказал еще одно великое слово, которое я хотел бы видеть записанным в сердцах всех верующих: «Бог никогда не может явиться там, где находятся стыд, ненависть и страх» (Sri Rama-krishna's Teachings, I, c. 316).
341
К этой же группе избранных принадлежат также На-рендра, Ракхал и Бхаванатх («Евангелие», I, с. 238). Можно отметить, что на этот выбор не влияют особенности их ума. Бабурам – прирожденный джнянин, а не бхакт, как его учитель.
342
См. у Шарадананды: Рамакришна сказал своим ученикам:
«Эти обряды не для нашего времени. В наш железный век Кали человеческие существа очень слабы и жизнь их очень коротка. Они не имеют времени предаваться им без большой опасности. Это совсем и не нужно. Эти обряды не имеют другой цели, кроме сосредоточения духа, а оно легко достигается благочестивым размышлением. Милость господня облегчила дорогу знанию бога.
Нужно только перенести на него силу любви, которую мы расходуем на окружающие нас существа» (вольное резюме перевода).
344
Вот, среди других, прекрасный пример.
Один дровосек спал, и ему снился сон. Его друг разбудил его.
– Ах, – сказал дровосек, – зачем ты нарушил мой сон? Я был во сне королем и отцом семи сыновей. Сыновья мои достигли совершенства в искусстве и войне. Я правил, занятый государственными делами. Почему ты разбил этот счастливый мир?
Друг отвечал:
– Что за беда! Ведь это был лишь сон.
– Значит, ты не понимаешь, – возразил ему дровосек. – Быть королем во сне так же реально, как быть дровосеком. Если реально быть дровосеком, то так же реально быть королем во сне («Евангелие», II, с. 255).