Он достал из сумки карандаш, книжку донесений и стал быстро писать. Рука его дрожала, выводя какие-то каракули…
Володя смотрел на командира готовностью выполнить любое, самое опасное поручение.
Доброполов протянул связному донесение, строго приказал:
— В штаб батальона… Немедленно…
Володя не двигался, умоляюще смотрел на Доброполова.
— Опять без меня пойдете в атаку, товарищ старший лейтенант, — обиженно проговорил он.
— Не разговаривать… Выполняй приказание, — грубо крикнул Доброполов и махнул рукой.
— Есть итти в штаб батальона, — покорно ответил Володя и исчез в траве…
Доброполов посмотрел ему вслед так, как смотрел бы на своего единственного сына…
Сколько времени прошло от начала атаки — час или больше, — Доброполов не знал. Он потерял ощущение времени. Все окружающее и сам он как-бы растворились в бушующем огне минных разрывов, в дыму, в горькой пыли, в громе и визге металла… Как в бредовом тумане, увидел он трупы Евсея Пуговкина и маленького коротконогого бойца, оставшихся лежать у кустов орешника, обглоданных осколками и пулями. Обида, ярость и жалость сдавили его горло, и это ощущение тяжелого удушья так и осталось на все время боя в его груди.
«Славный солдат был Пуговкин… — Осиротела рота, осиротели товарищи»… с горечью думал он.
И еще видел он недвижные, разметанные в траве тела других старых бойцов и одного сержанта-кавказца, так и не выпустившего из окостенелых рук винтовки, слышал крики и стоны, видел, как мелькало меж кустов курносое с выбившимися из-под пилотки русыми кудрями лицо Маши Загорулько, храбро выносившей из огни раненых…
Он отдавал приказания и то бежал, то полз вперед и удивлялся, что еще жив, хотя смерть уже дважды зацепила своим когтем его фуражку, и минный осколок, как ножом, полоснул полевую сумку…
После того, как группа бойцом во главе с Сыромятных забросала гранатами немецких пулеметчиков, бивших отчаянными очередями во фланг наших цепей, Доброполов внезапно очутился впереди своей роты. Он увидел вдруг под ногами глинистый гребень вражеских окопов и в них серо-зеленые мечущиеся фигуры немецких солдат. Они быстро расползались по земляным щелям, как мокрицы при дневном свете. Их было не так уж много. На бруствере, в разрушенных снарядами блиндажах, на дне окопов мертвых было больше. Они лежали с заломленными руками и неестественно скрюченными ногами, с расколотыми, как спелые арбузы, головами, с обугленными спинами…
Над окопами катилось заглушенное автоматной трескотней «ура»… И все, что видел Доброполов, проплывало перед ним, как во сне — и страшные трупы, и какие-то грязно-зеленые лохмотья на безобразно взрытой земле, и вороха медных блестящих гильз, и неузнаваемо-искаженные лица бойцов, в каком-то безумном опьянении расстреливающих из автоматов столпившихся, как баранье стадо, в углу траншеи немецких солдат…
И еще помнил Доброполов, как с диким конским храпом пробежал мимо него Сыромятных. Он мчался прямо на троих жавшихся к стене развороченного блиндажа немцев, за которыми прятался высокий, с белым, как мел, лицом офицер. Один немец в глубоко надвинуто каске поднял руки, но другой, по-волчьи оскалясь, вскинул прыгающий автомат, и злая очередь стегнула по окопу… Казалось, пропал Сыромятных… Но нет! Не успел Доброполов помочь ему очередью своего автомата, как во-время упавший на землю и тем спасший себя уралец вскочил и страшным ударом пронзил немца штыком насквозь.
Высокий офицер бросил пистолет, поднял руки…
— Стой! — захотелось крикнуть Доброполову, но Сыромятных взмахнул штыком еще раз и еще…
…По обратному склону холма скатывались редкие беспорядочно рассыпанные цепи немцев. Их настигал, расшвыривал по полю минный и пулеметный шквал. Доброполов выпустил полный диск и, как-бы очнувшись от угара, увидел впереди, на взгорье, затянутый голубой мглой, весь утопающий в садах, старинный русский городок, с белеющими на солнце колокольнями.
Сердце его затрепетало от радости… Он еще раз окинул пьяными глазами завоеванную высоту и вдруг почувствовал, как горячий душный вихрь поднимает его, кружит в воющем мраке. На какую-то долю секунды он подумал, что исчезает из мира, и потерял сознание…
…Очнулся Доброполов, когда бой уходил далеко на запад… Где-то ревели танки, размеренно и глухо били орудия. Солнце покачивалось в удивительно чистом синем небе, а сам Доброполов плыл на каких-то воздушных, легких волнах. Он шире раскрыл глаза, пошевелился. Жгучая боль прожгла левую ногу от ступни до самого бедра… Перед глазами сутулилась чья-то спина в потемневшей от пота гимнастерке. Доброполов понял: его несли, он ранен, он жив… Жив!