— Нет, постой. Закурить-то мне надобно…
Он вспомнил каменный мрачный свод погреба, маленького Митяшку, больную старуху, даже ягненка в ящике и засмеялся глубоко, растроганно, радостно…
— Ах ты, милая хозяюшка, Аксинья Ивановна! — проговорил он, и слезы выступили на его глазах. — Видать, трубка не простая, ежели ты подарила ее мне. И как ты догадалась, что для человека на войне это самый подходящий подарок. Ну-ка, Маша, помоги набить. Мой-то табачок в Нессе размок…
Маша, все больше нервничая и сердясь, быстро набила трубку, зажгла. Доброполов жадно затянулся, блаженно закрыл глаза…
Звенели оводы, посвистывала в орешнике птичка, сияло над головой просторное бесконечное небо, и орудия бухали все отдаленнее и глуше.
Смерть отступала на запад… А здесь было солнце. Оно словно пронизывало все существо Доброполова горячими лучами… Он пил теплый воздух полными глотками и, несмотря на раздирающую боль в ноге, задыхался от каких-то новых, доселе неведомых чувств.
— Маша!.. Ты скажи, все-таки, — не унимался он. — Где медсанбат этот самый?.. Куда ты несешь меня?..
— Вам лучше знать, товарищ старший лейтенант, куда я вас несу, — недовольно ответила Маша, — туда, где вам подарки дарят. Вот куда…
— Ого. Чуть не угадала… — засмеялся Доброполов. — Когда же ты успела разузнать? И кто мне подарил трубку?
— Молчите! — уже не на шутку рассердилась Маша. — Несем, товарищи. И что это за ранбольной — наказание одно!..
Доброполов лежал под парусиновой крышей палатки медсанбата. Закрыв глаза, отдаваясь смутному течению мыслей, он с наслаждением слушал мирную убаюкивающую музыку ночи. Сонно гудели в Нессе лягушки, всюду, словно маленькие золотые колокольчики, спрятанные в траве, звенели сверчки.
Иногда чуть слышно вздрагивала от далеких глухих разрывов земля, да где-то в глубине, в ночном звездном небе, плыл, замирая, ворчливый гул самолета. Война за один день отдалилась от Нессы на несколько километров, и сюда доносились лишь ее грозные отголоски.
Желтый свет подвешенного к шесту фонаря скользил по серым лицам раненых, лежавших на носилках рядом с Доброполовым. Кто-то надрывно стонал и резко вскрикивал, кто-то бессвязно бормотал в бреду, поминутно звал сестру, прося пить… Тяжелый запах ран, напитанных кровью бинтов наполнял палатку, и тем благостнее казалось вливавшееся через вход дыхание ночи — теплый приторно-сладкий аромат сурепки и донника, горьковатый дурманящий запах мака.
Доброполов недавно очнулся после операции. Осколок тяжелой мины, весивший, по словам хирурга, не менее винтовочной обоймы, был вынут из его ноги. Нога со сломанной берцовой костью, туго зажатая в лубки и словно налитая горячим свинцом, казалась теперь Доброполову чужой, ненужной… Резкая, хватающая за сердце боль возникала порывами. От нее все тело покрывалось холодной испариной, к горлу подступала тошнота, голова тяжко кружилась…
Но вот боль исчезала так же внезапно, как и появлялась, и Доброполова сразу охватывало блаженное ощущение покоя… Тогда он снова мог слушать, как заливается под его носилками счастливый сверчок, как сладострастно гудят лягушки и где-то за полотняной стеной палатки тихо разговаривают люди…
В сознании Доброполова проносились беспорядочные картины боя — зеленый залитый солнцем холм, растерзанный куст орешника, под ним распластанное тело Пуговкина, предсмертный оскал немецкого автоматчика и квадратное, страшное в своей ярости лицо Сыромятных…
Где теперь рота? Где Валентин Бойко, Володя Богатов, которого он, Доброполов., так не хотел брать с собой в эту страшную атаку? Бойко, повидимому, уже закрепился на новой позиции, где-нибудь за городом с белыми церквями, а возможно, идет среди ночи по следам отступающих немцев.
И Маша Загорулько, которая доставила его в медсанбат и на прощанье смело поцеловала, тоже, наверное, шагает со своей санитарной сумкой — вместе с батальоном.
Поцелуй Маши остался на губах Доброполова как ощущение выпитой в знойный день чистой родниковой воды. Это ощущение слилось с воспоминанием о другом поцелуе, — как будто привидившемся во сне накануне боя.
Аксинья Ивановна была здесь рядом, и мысль об этом наполняла Доброполова волнением. Ему хотелось снова увидеть ее, чтобы яснее представить себе покойную Иришку, которая сливалась в его воображении с воспоминаниями о мирной жизни…
«Она еще не знает, что я здесь… А если узнает, не все ли равно? Разве мало здесь раненых? Ведь она даже не знает моего имени…» — с горечью подумал Доброполов.
Он вдруг почувствовал себя заброшенным, одиноким. Куда его теперь направят? Начнут перевозить из госпиталя в госпиталь, загонят куда-нибудь в далекий тыл… И будут там скука, тишина, казенные лица врачей, перевязки, хождение с костылем в больничном халате… Тоска зеленая! И главное, — никого вокруг, с кем прошел он многие сотни километров боевого пути. Будут другие, случайные, быстро меняющиеся соседи по госпитальным койкам, будут хорошие и плохие врачи и медицинские сестры, но не будет веселого, жизнерадостного Бойко, не будет связного Володи, отважного бывалого солдата Евсея Пуговкина, не будет Сыромятных… Оставшиеся в живых товарищи пойдут вперед все дальше, кто-нибудь из них будет убит или ранен, попадет в госпиталь, и вот конец, — распалась навсегда дружная, спаянная кровью, семья…