До войны он был верным сообщником земли, способствовал наибольшему ее цветению и плодородию, выращивал чудесные сорта пшеницы, тыквы, которые не под силу бывало поднять одному человеку, арбузы и дыни величиной с ведро… Его экспонаты ежегодно посылались в Москву, на Всесоюзную выставку.
Теперь все это казалось Доброполову очень далеким. Но он ничего не забыл и мечтал после войны вернуться в родной колхоз и взяться за любимую работу. Ведь ему было только 25 лет, и впереди лежала еще целая жизнь. Кочуя по новым местам, он вел в потрепанной тетрадке какие-то записи, собирал и хранил в походной сумке засушенные образцы злаков, трав и цветов, характерных для той или иной местности. На войне любовь его к земле стала еще глубже, горячее. Она питала его мужество, его лютую злость к кичливому врагу за попытку заставить эту землю платить теми же дарами, какими он, Доброполов, приучил ее платить на своей родине. Всякое мужество, оберегавшее родную землю от этих попыток ненавистного врага, вызывало в Доброполове уважение. Какую-то долю уважения он испытывал и к неизвестным хозяевам усадьбы, хотя еще не знал, кто они, эти хозяева.
Но вот Доброполов широко раскрыл глаза. То, что увидел он, было так неожиданно, что он невольно опустил бинокль, потер ладонями опухшие веки.
Крадущейся походкой из-за угла домика вышла женщина, самая обыкновенная женщина в белой кофточке и синей широкой юбке. Она перебежала через двор, нырнула в огород и склонилась над грядкой, может быть, для того, чтобы вырвать луку или моркови.
Первым желанием Доброполова было закричать сердито и грубо:
— Куда высунулась, чортова баба — убьют!
Но он не успел. Вокруг домика вспыхнуло несколько рыжих косматых дымков. Дымки стали выпрыгивать из земли так густо и часто, что звуки разрывов слились в сплошной треск, точно лопались орехи в жарко натопленной печи. Ветерок разрывов коснулся щек Доброполова. Одновременно рассыпали свою частую дробь с той стороны Нессы немецкие пулеметы.
— Пропала, дуреха! — с досадой и сожалением выругался Доброполов. — А они-то, душегубы, столько мин по одной женщине…
Он снова приставил бинокль к глазам, но за густой пылью не мог разглядеть ничего. Усталости он уже не чувствовал. Его внимание теперь целиком было приковано к домику, расположенному между двух огней. В голове уже, возникло какое-то решение, как вдруг позади послышался шорох осыпающейся земли. Командир первого взвода, лейтенант Валентин Бойко, налегая плечом на бруствер, осведомился:
— Куда это они так садят? — В его голосе прозвучало спокойствие привыкшего ко всему человека.
— Предстаньте себе, лейтенант, мы и не подозревали, что в этой усадьбе могут жить люди, — взволнованно сообщил Доброполов. — И вдруг — женщина… Выбежала на огород, ну и… как видите, немцы, как всегда, оказались противниками всего живого, что появится перед их глазами…
— Неужели сгубили бабочку? — с тревогой спросил Бойко. Это был веселый, сероглазый парень, любящий шутку, в прошлом ярый спортсмен, а теперь лихой командир и мастер на всякие рискованные и опасные операции. В глазах его уже загорались озорные огоньки. Взглянув в бинокль, он вздохнул:
— Погибла… Эх, не уберегли, молодаечку. Подшибли сволочи… Вам ли говорить, Данилыч, что означает женщина на передовой? Убыток невероятный. Вы хоть скажите — старая она или молодая?
Бойко, оставаясь верным себе, уже готов был смягчить горечь минуты острей окопной шуткой.
Доброполов нахмурился:
— К вашему сожалению, лейтенант, не успел разглядеть.
Бойко смущенно и почтительно опустил глаза. Доброполов продолжал наблюдать со всей серьезностью. Вдруг лицо его засияло.
— Жива! — радостно вскрикнул он. — Глядите, лейтенант… Ползет… На четвереньках ползет!.. Вон у плетня… Ах, голубушка, ты моя!.. — Доброполов засмеялся. — И представьте, Бойко, по движениям вижу — даже не ранена…
Бойко быстро поднял к глазам бинокль.
— И вправду жива… Ах, чорт!.. Попади в меня первая же немецкая пуля, — ей не больше тридцати годов, Данилыч… Ах, толстопятая!..