Аксинья Ивановна глубоко вздохнула.
Доброполов крепко сжал ее руку.
— Выходит, Ксюша, трубка-то и впрямь партизанская… Да еще самая для тебя дорогая… Может, я недостоин такого подарка?
Аксинья Ивановна ответила:
— Да, Федя, самая дорогая… Но я так и порешила: ежели придет Красная Армия, обязательно подарить трубку своего мужа самому храброму и бедовому бойцу… Сначала хотела Пуговкину подарить, уже приготовила, а потом тебя увидела — гляжу — два ордена, значит, думаю, вдвое храбрый, ну и порешили мы с бабусей отдать трубку тебе… — Аксинья Ивановна лучисто улыбнулась. — Заслужил, значит…
«Ах, ты, милая», — нежно подумал Доброполов и глаза его подернулись теплой мерцающей влагой…
Незримые душевные нити все крепче связывали Доброполова и Аксинью Ивановну. Что-то всесильное, могучее и вечное, как сама жизнь, уже вторглось в их сердца, властвовало над их чувствами и помыслами… И случилось так в следующую ночь: отягченная усталостью голова Ксюши склонилась на грудь Доброполова. Боясь сделать лишнее грубое движение, наполняясь давно забытым благоговейным ощущением счастья, Доброполов обнял теплую шею женщины, и так оставались они слитыми воедино до рассвета, и ни одного слова не было сказано ими… И только губы их часто сами тянулись друг к другу и соединялись в неслышных, вкрадчивых поцелуях…
Но время шло, и скоро санитарная машина должна была отвезти Доброполова в армейский госпиталь. И зная об этом, Ксюша вся горела каким-то страстным возбуждением, ненасытной нежностью к Доброполову… На щеках ее не гаснул горячий румянец и только от какой-то печальной мысли лицо ее вдруг бледнело и глаза затуманивались грустью…
Близился час разлуки, и Доброполов все сильней чувствовал, как душа его врастает в душу этой нежданной в его жизни женщины… Они не могли принадлежать друг другу, но это было большее, чем физическая связь…
И тем сильнее, тем ярче разгорался в их сердцах чистый огонь, возникший словно из пепла…
Резвый, веселый Митяшка теперь беспрепятственно бегал по берегу речки без всякого страха перед пулями или снарядными осколками. Забежав в палатку, он осторожно подходил к Доброполову, останавливался перед ним и, важно заложив за спину руки, солидно выкрикивал:
— Здравствуйте, дядя Федя!
Доброполов привлекал его к себе, ерошил выгоревшие на солнце детские вихри, прижимал к груди пахнущую степные ветром головку.
— Экий ты, сорванец, Митяшка! — смеясь, приговаривал Доброполов, забывая о боли в ноге. — За мужественное поведение во время обороны Нессы представляю тебя к ордену Кутузова…
В эту минуту он видел перед собой своего маленького Алешку, похороненного вместе с Иринкой в кубанской степи…
На третий день вечером, Аксинья Ивановна, как всегда, сидела у постели Доброполова. Недавно увезли первую партию раненых, и в палатке остался только один Доброполов. Катя куда-то вышла. Аксинья Ивановна молчала, грустно склонив голову. Знойный предвечерний ветерок задувал в палатку. Безмятежная тишина нарушалась только стрекотанием кузнечиков. Ни одного звука войны не было слышно — так удалился фронт.
— Ну, Ксюша, — сказал Доброполов. — Кончится война, приеду в твои края и увезу тебя к себе, на пшеничную Кубань… Хочешь?..
Слабый голос его звучал шутливо-теплыми нотками, но Ксюше показалось: слова эти могли стать правдой, доступной и осуществимой.
— Я не шучу. Ксюша. Ей-же богу, — как бы угадывая ее мысли, сказал Доброполов. — Будешь ждать меня?
— Нет, Федя, пока война кончится, вы успеете забыть не только меня одну такую… — грустно ответила Аксинья Ивановна.
Доброполов сильнее сжал ее покорные пальцы, тихо, убежденно проговорил:
— Нет, Ксюша, не забуду. Никогда не забуду. Того места, где оставляют свою кровь, не забывают. Вот только нога, Ксюша. Кривоногий я тебе не понравлюсь… Так и скажи.
Аксинья Ивановна закрыла ему рот ладонью и вдруг порывисто склонившись, овеяв его своим горячим дыханием, жадно приникла к его губам…
— Нет, нет, Федя… Хоть безрукий, хоть безногий… Все равно… Только, когда же это будет? Сколько ждать? И где я тебя увижу? И на какую дорожку ступить, чтобы она привела прямо к тебе? Скажи, Федя… Пропаду я теперь с тоски…
Доброполов обнял ее за шею, стараясь подольше не отпускать отягченной косами головы. Он чувствовал, как стучит ее сердце, видел совсем близко ее чудесные глаза…