— Так… — поеживаясь от утреннего холодка, удовлетворенно протянул Доброполов. — Еще что нового? Как противник? Что за стрельба была?
— А это фрицы к речке за водой подошли, так Ветров пугнул их. Воды мы им не дозволяем брать ни в коем разе…
— Правильно… И здорово немцы обстреливают усадьбу?
— Не так, чтобы здорово, товарищ старший лейтенант, а все-таки из пулеметов шпарят с того берега… Но наши им тоже лихо подсыпают…
— Ну иди, Евсей, отдыхай.
Пуговкин ушел. Доброполов нетерпеливо взялся за бинокль, приник к амбразуре.
Лучи восходившего солнца уже скользил поверх бело-розового тумана, застилавшего Нессу. Весь двор и домик были видны отлично, и даже мальвы встречали восход солнца неистово-алым своим цветением.
Убедившись, что на усадьбе все благополучно, Доброполов пошел по окопам.
Почти вся рота говорила о ночной экспедиции Пуговкина. Его рассказ обсуждался на все лады, а имя женщины, оставшейся жить под огнем, так и порхало по окопу. Наблюдатели, как казалось Доброполову, зорче обычного следили за вражеской стороной. То и дело слышались голоса:
— Как там у Аксиньи Ивановны?
На что следовал ответ:
— На участке Аксиньи Ивановны никакого движения нет.
Или:
— У Аксиньи Ивановны все спокойно.
На лицах у всех отражалось то веселое возбуждение, которое можно было выразить словами:
«А у нас есть что-то интересное, а мы что-то знаем».
Бойцы встречали Доброполова взглядами, в которых, угадывались те же чувства, какие испытывал он сам.
Во втором выводе перед Доброполовым неожиданно вытянулся ефрейтор Сыромятных, угрюмый, неразговорчивый уралец. Его маленькие, сверлящие глаза сердито и недоверчиво высматривали из-под изжелта-серых насупленных бровей. Сыромятных славился, как мастер рукопашного боя. В бою он был зол, как бешеный барс. Эта тяжелая, сосредоточенная, всегда тлеющая в его точно замшелых глазах ярость отпугивала от него даже некоторых робеющих в атаках бойцов. В схватках с немцами он действовал почти всегда молча Лицо его мертвецки серело, мускулы наливались нечеловеческой силой. Он как бы вырастал на целую голову, делал невероятные прыжки наносил одному ему известные, страшные удары.
Доброполов однажды наблюдал, как Сыромятных, валяя с ног прикладом винтовки мечущихся по окопам немцев, глухо, сдавленно выкрикивал:
— Р-расеею захотели! Рассею, туды вашу… Вот вам Рассея!
И, может быть, благодаря этому необычайному буйству в бою судьба хранила Сыромятных За все время войны он только дважды был легко ранен и дальше медсанбата лечиться не ходил.
Теперь он смущенно обратился к Доброполову:
— Товарищ старший лейтенант, разрешите мне пойти…
— Куда? — спросил Доброполов.
— К Аксинье Ивановне…
Доброполов сдержал улыбку, ответил строго:
— Не понимаю… В секрет, что ли?
— Так точно, в секрет…
— Так и говори… Что это тебе так захотелось?
Усталое, коричнево-бурое от загара лицо Сыромятных озарилось несвойственной ему улыбкой, косматые брови зашевелились:
— Маятно, товарищ старший лейтенант, сидеть, несвычно. Немца хочу стрелять — гуляет он без меня, зверь-то…
— Хорошо. Я скажу командиру взвода…
Сыромятных опять обрадованно заулыбался, обнажив под колючими ржавыми усами прокуренные махоркой желтые, крепкие зубы, молодцевато козырнул.
Доброполов вернулся в укрытие. Сообразуясь с данными разведки и наблюдателей, он хотел еще раз внимательней приглядеться к местности на случай переправы через Нессу.
День на передовой прошел спокойно. Лишь изредка вспыхивала орудийно-минометная дуэль, да злобной скороговоркой переговаривались пулеметы и автоматы с обеих сторон. Два раза немцы жестоко обстреляли усадьбу, и каждый раз русские дивизионные пушки обрушивали на затянутую мглой опушку дальнего леса, откуда велся обстрел, стальной град снарядов. Очевидно, за усадьбой, за узкой полоской земли у Нессы, откуда готовился новый прыжок вперед, следили не только в окопах Доброполова, но и на артиллерийских наблюдательных постах, и с командного пункта полка. Заросший боярышником берег на участке батальона вместе с огородами Аксиньи Ивановны по всем признакам приобретал в глазах командования какое-то особенное значение.
После полудня еще один вражеский снаряд ворвался в домик, снес остатки стропил, разворотил угол. Осталась неповрежденной только одна стена, у которой все так же вызывающе и ярко цвели красные, как раскаленные угли, мальвы. Тяжелая пыль разрыва медленно оседала над грядками мака. По окопам перекатывался сердитый ропот.