Глава 4
Но приходит время, когда пловцы удалились от берега, и руководством им должны и могут служить только недостижимые светила и компас, показывающий направление. А то и другое дано нам. Послесловие к «Крейцеровой сонате» Льва Толстого
Начало той весны трубило заунывными, панихидными мелодиями. Она как сейчас слышала раскаты грома, что слышались только ей. Небо повисло над ее головой кварцевыми ядовитыми тучами, с которых черными пауками по тонкой паутине неизвестности спускался в ее мозг страх. Держась за руку с надеждой. Надежда невозможна без страха. Страх - ее платье, сняв которое она останется голой. Мы надеемся, что что-то плохое не случится, и это равносильно тому, что мы испытываем страх. Мы надеемся, что чудотворный лик судьбы наконец-то нам улыбнется, но в то же время где-то в тайных подвалах своей души трясемся от страха, что за мечты, ставшие реальностью, придется хорошенько раскошелиться. Мечты есть высшая валюта, которой рассчитываются в неведомых нам супермаркетах и бутиках. Получив нечто, приходившее к тебе только во сне, тебе скорее всего придется расстаться в будущем со сном вообще. Март застоялся. Легкой пленкой лед все еще покрывал улицы Дэйна. Это был другой Дэйн. Охваченный властью хаоса и подчиненный правлению вырвавшихся на свободу людских демонов. - Не подскажете, который сейчас час? - голос девушки, словно рука попрошайки, хваталась за проходящих мимо людей, точно за дорогое пальто, в надежде оторвать себе на память блестящую пуговку. Тогда мир крутился перед ее глазами. Вряд ли что-то изменилось сейчас. Он все так же крутится и отворачивает свое лицо, когда вызываешь его на честный поединок. Она в то время была другой: молодой (если так можно сказать о человеке вне времени и пространства), наивной и глупой. - Ровно два часа дня, милая, - бросил ей торопливый старичок, который вероятно был мужчиной среднего возраста. Быстрый темп жизни и острая нужда заработать деньги ради пластиковых карт элитных оттенков, прожить жизнь ради того, чтобы после ее окончания установили дорогой крест на твоей могиле, завести семью просто потому, что так все твердят. Вот что стало с этими людьми. Они попали в жернова пропаганды якобы здорового и успешного образа жизни, а на самом деле изнашивали себя слишком быстро, как дорогие, могущие служить годы и годы ботинки, но надетые на ногу, раза в три меньшую по размеру. - Два часа дня, - повторила она. - Два. - Задумалась над этим словом. - Часа. Вторая мировая война оставила на их мире незаживающий шрам, из которого порой сочилась гниющая ало-черная кровь. Все еще иногда вспыхивали очаги ненависти и агрессии, их тушили насилием и еще большей жестокостью. Мир продолжал вариться в собственных душевных нечистотах, даже когда с мировых трибун убрали главного вождя человеконенавистничества всех времени и народов. Шагая по истрескавшемуся асфальту в незнакомую ей сторону, Айлин думала о том, что произошло. О том, чего своими глазами она не видела, но, казалось, была близка к эпицентру событий, как никто. Она родилась (подходит ли ей вообще это слово?) сразу же после окончания войны. Родилась, не помня свое детство, отрочество, юность. Словно кто-то щелкнул пальцами - и фокус удался: возникла Айлин. Ее мысли путались, как волосы на ветру, сбиваясь то на одно, то на другое. Была ли проблема, сам корень сочащегося из людей зла, в Гитлере? Он просто стал образцовой моделью того, в чем люди боятся себе признаться. Он повел за собой людей в эту кровавую баню сокрытых общественным приличием пороков и грязи, что таится в любом человеке, точно грязь под ногтями. Он всего-навсего зажег конфорку под забитой до краев гнусностью человеческой души и мертвечинным суфле из людских черствых сердец кастрюлей. Айлин устала (метафорично, конечно) бесцельно идти и опустилась на ближайшую скамейку. Персиковое солнце щедро проливалось на нее своим соком, подслащая даже самые мрачные мысли, делая самое темное настроение чуточку светлее. Рядом, на другом конце скамейки, сидел чернокожий мужчина с газетой в руках. Ведь это все в людях. В их мертвых сердцах, которые бьются лишь формально. В них нет жизни. Люди могут осуждать бесчеловечность Гитлера, бить себя в грудь и кричать о толерантности, но стоит увидеть человека с другим цветом кожи или разрезом глаз, и эта толерантность быстренько сбегает, даже не прихватив чемоданов. - Скажите, - обратилась она к соседу по скамейке, - вы находите меня красивой? Мужчина был несомненно сбит с толку. Газета упала на терракотовую деревянную поверхность, а его глаза остановились на Айлин. - Безусловно. Вы прекрасная молодая леди. Ваша красота, пожалуй, самая изящная и тонкая, которую мне доводилось видеть. Вы будто не из этого мира. - И я так же чувствую, - пробубнила Айлин. Ей казалось, что она и белая, и черная; и кареглазая, и голубоглазая, принадлежит ко всем расам и национальностям сразу. Иными словами, она ощущала в себе перекатывающиеся пузырьки пустоты. Мир вокруг был чужим, однозначно, но он тянулся к ней, как солнышко тянется лучами ко всем живым существам, насколько бы они не были не похожи на других. Солнце светит всем без исключениям: людям с любым цветом кожи, и здоровым, и прикованным к коляске. В этом мире есть место для каждого, даже если какой-то чудак и думает иначе. В этот театр пропускают без билетов, правда место у сцены придется оплатить. Итак, на повестке каждого дня с того момента стоял вопрос о ее происхождении. Жить, не зная, откуда ты пришел в этот мир, не имея понятия о том, кто твои родители - пытка. С того дня начались глобальные, но тщетные поиски смысла жизни, который постоянно песком просачивался сквозь ее пальцы. Добрые, по началу казалось так, люди вызвались ей помочь. Как правило, у аноним