- Суллер, изобразите слона, пожалуйста! - приставали мы к нему, и он, прикрываясь своим обтерханным пиджачком и спуская руку как-то сверху, начинал помахивать ею из стороны в сторону совсем как хоботом.
- Суллер, - кричали мы вне себя от восторга, - а рыбу, рыбу в аквариуме!
Суллер вытаращивал глаза, устремлял их в одну точку, выворачивал из подмышек руки, изображая плавники, и мерно открывал и закрывал рот. Потом рыба неожиданно всплескивалась, ныряла и исчезала.
Суллер, взъерошенный, лохматый, вылезал из-под стола. Отец, схватившись за бока, покатывался со смеху, о нас и говорить нечего.
Пустяки ли, серьезное ли дело, Суллер ко всему относился с воодушевлением. Все, что он делал, он делал вовсю и всегда легко и играючи, напевая песенку.
И вот случилось непонятное: Суллер попал в тюрьму. Когда я думала о том, что он сидит за решеткой, мне представлялась большая, красивая птица. Она не может петь в неволе и только с утра до вечера в отчаянье бьется грудью о решетку.
Говорили, что Суллера посадили за то, что он не пошел в солдаты, а когда его выпустили и он пришел к нам немножко сконфуженный в военной форме, я была ужасно рада.
Все эти аресты, преследования мучили меня только периодически и неглубоко. Было нечто, что мучило меня не переставая, разъедало душу злобой и ненавистью, мешало спать, жить, радоваться... Я не могу проследить, когда именно это началось.
Первое время я любила Танеева, любила его игру на фортепиано, особенно когда он играл не свое, а Бетховена, Моцарта, сюиту Аренского на двух фортепиано с Гольденвейзером. Я любила играть с Сергеем Ивановичем в теннис-лаун, причем мы одинаково увлекались игрой и смеялись во все горло. Я любила его кроткую, уютную нянюшку Пелагею Васильевну.
Постепенно все изменилось. Чем больше я замечала особенное, преувеличенно-любовное отношение мам? к Танееву, тем больше я его не любила. Когда Сергей Иванович приходил, я демонстративно уходила в свою комнату. Его грузная фигура, бабий смех, покрасневший кончик небольшого аккуратного носа все раздражало меня.
Бывало, толстый Емельяныч, подрагивая натянутыми вожжами, подавал к подъезду сани с обшитой мехом полостью, запряженные темно-серой красавицей Лирой, и мам? в бархатной шубе и котиковой шапочке отправлялась за покупками.
- Разве кто-нибудь у нас сегодня будет? - спрашивала я, отлично зная, что придет Танеев.
- Да не знаю, - говорила мам?, - может быть, Сергей Иванович зайдет.
А вечером, конфузливо смеясь и потирая руки, появлялся Танеев. Он сидел весь вечер, иногда играя и с удовольствием поглощая зернистую икру и конфеты от Альберта.
Бывало, возвращались мы из пассажа или от Мюра и Мерилиза; мам?, перегнувшись вперед, постукивала Емельяныча черепаховым лорнетом по широкой ватной спине:
- Заезжай в Мертвый!
И, обращаясь ко мне, говорила:
- Надо нянюшку Сергея Ивановича проведать.
Я молчала, стиснув зубы. Нянюшка Пелагея Васильевна с ее веснушчатым добродушным лицом и раскачивающейся походкой делалась мне ненавистной. Иногда мы неожиданно заставали дома Сергея Ивановича. Он обычно играл что-нибудь или сидел в своей крошечной столовой и пил чай. Танеев торопливо, неуклюже вскакивал, он не умел быть гостеприимным. Выручала нянюшка. Она приглашала садиться и угощала чаем. Я пряталась в темный угол, внутренне сжималась, из меня нельзя было вытянуть ни одного слова.
Теперь я всячески старалась отговориться от квартетных четвергов: то у меня было много уроков, то болела голова. Да и мам?, видя мое настроение, брала меня с собой гораздо реже.
Весной ездили за город с Танеевым.
- Саша, в воскресенье поедем на Воробьевы горы!
- С кем? - насторожившись, спрашивала я.
- Поедут Масловы, Сергей Иванович...
- Не поеду, - говорила я грубо.
- Почему? Непременно поедешь, нечего тебе с уличными мальчишками играть!
Наступало воскресенье. Мам? была ласкова, весела, нарядна. Но чем оживленнее была мам?, тем я делалась мрачнее. Я надувалась и всю дорогу молчала.
Ничто не могло развеселить меня.
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Это стихотворение почему-то связалось у меня с Танеевым, я его возненавидела и ужасно обрадовалась, когда узнала, что пап? его тоже не любит.
- Отвратительное стихотворение, - говорил он, - воспевает старческую слюнявую любовь!
В этот мучительный период моей жизни я узнала, что такое бессонница. Придешь к себе в комнату измученная злыми, туманными переживаниями, хочется скорее забыться, заснуть. Одним движением сбрасываешь с себя одежду и залезаешь под теплое, связанное мам? одеяло. Что-то бормочет во сне няня, поворачиваясь на другой бок. Глаза слипаются, я задремываю.
- Хор... фиюю, хор... фиюю! - храпит няня.
"Не засну, - думаю я, - ни за что не засну! Вкусные сегодня были вафли с фисташковой начинкой. Почему она мне не дает, а Танееву дает, он сегодня все съел! А противная эта "Песня без слов" Мендельсона - не люблю".
- Хоор... фиюю! Хор... фиюю...
"Господи, не засну! Что мам?, старая или не старая? Ей не хочется быть старой!" Я вспоминаю ее оживленное лицо, и вдруг поднимается тоска. "Не думать, не думать, заснуть!"
- Няня, голубушка, няня!
Няня поднимает голову.
- Чего еще?
- Нянюшка, милая, пожалуйста, не храпи!..
- Спи, спи! Одно знай! Выдумает тоже... храплю...
"Почему, когда он приходит, она надевает самое лучшее платье? Господи, заснуть бы скорее, пока няня еще не храпит!"
Кровать под няней скрипит, она ворочается и вздыхает.
"Пап? и Маша тоже не любят Танеева..."
Сначала робко, потом все сильнее, бесстыднее раздается нянин храп. Я всхлипываю. Надо заткнуть уши! Тихонько встаю, достаю вату из комода и затыкаю уши. Делается страшно и невольно прислушиваюсь опять к храпу: хор... фиюю слышится в отдалении. У меня начинает болеть голова. Я выкидываю вату из ушей, сажусь на подушку. За стеной разговор, о чем-то спорят родители. Слышится нервный голос мам?, отец тихо уговаривает. Пап? громко, в три колена зевает: ох, ох, ох! Голоса смолкают, в столовой два раза кукует кукушка. "Господи, Господи, какая несчастная, никто меня не любит, мам? мучает. Всем все равно". Мне делается жалко себя, я плачу, плачу и в слезах засыпаю.
Один раз я рассказала Маше, как я ненавижу Танеева, как я мучаюсь. Сначала говорить было страшно, но, взглянув на нее, я вдруг поняла, что Маша знает и мучается так же, как я. Тогда слова полились сами собой, я не могла остановиться, надо было все выложить, что наболело...
Маша даже испугалась. Она старалась успокоить меня, говорила, что нет ничего дурного в том, что мам? любит Танеева.
- Посмотри на отца, как он кроток, терпелив, несмотря на то, что так страдает...
Я знала, что "дурного" не было в чувстве мам? к Танееву, но как же сделать так, чтобы это не мучило? Но этого Маша мне рассказать не умела.
Эх, Маша! Скоро она сама поступила так, что понять ее было невозможно.
Жил у нас родственник, внук тетушки Марии Николаевны - Колаша Оболенский. Он кончал в то время университет, и мам? предложила ему поселиться у нас. Колаша жил да жил, никто не обращал на него особого внимания. Вставал он поздно, в университет ходил редко, читал романы, курил папиросы. И вдруг я узнала, что Маша выходит за него замуж. Сперва я не поверила. Ну что могло быть общего между Машей и этим красивым молодым человеком с врожденной барской ленью во всем существе, с медленной подпрыгивающей походкой, плавной, грассирующей речью? Колаша был так далек от ореола, окружающего в моем воображении сестру. Я не могла допустить мысли, что ради него Маша оставит отца. Но она полюбила Колю и решила выйти за него замуж. Помню, трудно ей было с церковными формальностями. То священник не хотел венчать родственников, то требовал свидетельства об исповеди и причастии, которого у Маши не было. Тяжел ей был и сам обряд венчания. Она постаралась сделать все как можно проще. Жених и невеста в домашних платьях пошли в церковь, где было только несколько человек родственников. Но все это было ничто в сравнении с тем компромиссом, на который Маша решилась в связи со своим замужеством. Она хворала, денег не было, служить Коля не хотел, и Маша попросила отдать ей часть имущества, от которого она прежде отказалась.