Мне недолго пришлось ходить за отцом. Я заболела. Я лежала рядом с комнатой отца. У меня был сильный жар и боли в желудке. Некоторые врачи определили аппендицит, другие - тиф. Я бредила. Таня, Маша, Сережа, мам? - все заходили ко мне. Когда я очнулась, отцу было много лучше, температура падала.
- Проклятый Крым, - говорила мам?, - сидели бы в Ясной, ничего бы не было. Чудо будет, если мы все отсюда уедем живыми, Лев Николаевич четыре месяца болеет, теперь Саша заболела, надо скорее, скорее уезжать.
Ждали только, когда отец будет в состоянии ехать.
В это время произошел один комический случай. Из Ялты приехала большая компания любопытных. Они умоляли Льва Николаевича показаться. Мам? не соглашалась их принять, говоря, что отец очень слаб и не выходит.
- Ну пусть хоть у окна покажется, - умоляли посетители, - мы на него только посмотрим.
Они так долго и настойчиво просили, что отец сжалился и согласился, чтобы его кресло подкатили к окну.
- Здравствуйте, здравствуйте, чем могу служить? - заговорил отец тихим, слабым голосом.
Как всегда в таких случаях, ему было тяжело и неловко. Все молчали. Вдруг, расталкивая локтями остальных, к окну протискалась толстая, низенькая, как просфора, дама:
- Лев Николаевич, дорогой вы наш, я так счастлива, я с таким восторгом читала ваши "Отцы и дети".
- "Детство" и "Отрочество", - "Детство" и "Отрочество", - шепотом подсказывали ей сзади.
- Ах, не мешайте, разве не все равно! - горячилась дама, вся потная и красная от волнения, - разве не все равно, я читала и "Детство" и "Отрочество"... Милый Лев Николаевич, голубчик вы наш...
Барыню оттеснили.
Только в середине июня мы уехали в Ясную Поляну. С нами ехал брат Сергей, доктор Никитин и Б. Я была очень слаба. Был жар. Сережа-брат на руках снес меня по винтовой лестнице и посадил в коляску. В голове шумело. Я смутно помню любопытных, которые смотрели на отца, провожающих, говорили, что на пароходе Чехов, Елпатьевский, Куприн. Я никого не видела. Мне было плохо. Сережа принес мне на палубу шезлонг, и я легла. В Севастополь на этот раз мы не заезжали, а сейчас же поехали на вокзал и сели в тот же директорский вагон. Здесь мне стало совсем плохо, поднялась температура, начались сильные боли. Б. бегал куда-то за льдом. Должно быть, от тряски обострился аппендицит.
Помню, как отец, слабый, худой приходил в купе и садился у меня в ногах. Глаза его светились лаской.
- Может быть, тебе что-нибудь нужно?
И было так странно, что я здоровая, сильная лежу и не могу вскочить, побежать, помочь ему, а он такой слабый, худой хочет что-то для меня сделать...
Неудачные романы
Мне было шестнадцать лет, когда отец прочитал письмо моего друга, тульского гимназиста, и запретил мне с ним переписываться. Я стояла в своей комнате растерянная, сконфуженная с письмом в руках и пыталась объяснить отцу, что у меня с гимназистом прекрасные, чистые отношения, ничего больше. Отец с досадой перебил меня:
- Ни к чему это, - сказал он, не глядя на меня, - ни к чему! Сообщи ему, чтобы он больше не писал тебе!
Отец заметил в письме нечто, переходящее в более нежные чувства, чем дружба. Я же об этом не думала, все мое внимание было направлено на то, чтобы обратить в толстовство зараженного социализмом юношу. Я считала, что отец не прав, но не хотела его ослушаться и написала гимназисту, что по желанию отца я должна прекратить с ним переписку. Юноша был оскорблен и многие годы после этого не бывал в нашем доме.
Еще когда сестры не были замужем, я замечала, как мучительно страдал отец, когда кто-нибудь за ними ухаживал. Помимо воли, он ревниво следил за всеми их движениями, вслушивался в интонации голоса, ловя в них кокетливые нотки. Иногда он с трудом сохранял спокойную вежливость с молодыми людьми, иногда, наоборот, делался с ними преувеличенно любезным, как бы подчеркивая этим недопустимость малейшей близости с его дочерьми.
Мне думается, в чувствах отца были и ревность, и боязнь потерять дочерей, а главное - боязнь нечистого.
- Я сам был молод, - говорил он, - знаю, как отвратительно, мерзко бывает проявление страсти.
Среди людей, подходящих к дочерям, он отцовским, мужским чутьем старался угадывать тех, у которых были дурные помыслы. Он мучился, волновался, видел опасность, где ее не было, и не замечал ее там, где она действительно была. Он запретил мне переписываться с наивным тульским гимназистиком и не знал, что, когда мне было пятнадцать лет, меня преследовал один толстовец...
Я помню, как толстовец зазвал меня под каким-то предлогом в пустую лакейскую рядом с передней, что-то вкрадчивым, мягким голосом говорил мне, а потом резким движением схватил и хотел прижать к себе. Меня обдало запахом пота, дегтя, я ударила его что было силы кулаком, вырвалась и убежала. Все дрожало во мне от обиды, гадливости, отвращения...
Трудно было предугадать повод, могущий вызвать беспокойство отца.
Помню такой случай. В Ясную Поляну приехал репетитор Сухотиных, тот самый хромой студент, с которым я подружилась в Крыму. Мы сидели с ним в "ремингтонной"* и проверяли переписанную мною для отца статью. Студент читал, я следила по рукописи, иногда мы прерывали чтение и перебрасывались замечаниями по поводу прочитанного. Студент был счастлив, что видит меня, счастлив, что находится в Ясной Поляне и помогает мне проверять отцовскую статью. Худое лицо его сияло, он смотрел на меня с благодарностью.
Несколько раз отец входил в комнату. Постоит молча и уйдет. Это бывало и раньше, когда я считывала вслух его статьи. Он любил их послушать, а затем снова переправить те места, которые казались ему недостаточно гладкими или ярко выраженными.
В последний раз он пришел, долго стоял у двери, засунув руки за пояс.
- Вы скоро кончите? - спросил он.
- Нет еще, а что?
- Нет, нет, ничего, - и поспешно ушел к себе в кабинет.
По его тону и выражению лица мне показалось, что он недоволен, но я отогнала от себя эту мысль.
"Почудилось, верно", - подумала я, и мы продолжали считку.
Но через несколько минут вызвала меня Маша в соседнюю комнату. Она была рассержена.
- Что это ты с отцом делаешь, а? - строго спросила она.
- Что? - испуганно пробормотала я.
- Что? Да разве ты не видишь, в каком он состоянии?
- Почему? Что случилось?
- Да знаешь ли ты, - горячилась Маша, - что он хотел выгнать твоего студента! А ты сидишь с ним тут, кокетничаешь и ничего не замечаешь!
- Что ты, Маша! Он такой несчастный. Мне жалко его!
- Жалко! - передразнила она меня. - Что ж ты, не знаешь, что он в тебя влюблен? Отец сказал: "Я его сейчас с лестницы спущу, как он смеет на Сашу так смотреть!"
Я умоляла Машу успокоить отца, уверяла, что устрою так, что студент уедет, только не надо обижать его. Маша, должно быть, поняла, что погорячилась и, обещав поговорить с отцом, ушла.
Когда я вернулась в "ремингтонную", я не поднимала глаз на студента. Мне было неловко перед ним, я не знала, что говорить. Он, должно быть, сам догадался, что случилось неладное, и утром уехал. У меня осталось впечатление, что он обижен.
У нас гостил князь N., молодой, красивый, гладко выбритый, бело-розовый человек, одетый с иголочки, с утонченной светской речью и манерами. Я на него мало обращала внимания. Мам? была этим недовольна и старалась быть любезна с князем. Она всегда мечтала выдать меня замуж за богатого человека с именем. Князь отвечал всем ее требованиям.
Был тихий июньский вечер. Все пошли в цыганский табор по дороге к шоссе.