- Подожди, я хочу поговорить с тобой, - произнес он, также не глядя на меня, - что это у тебя за странные отношения с доктором?
Гедговт не нравился отцу, я это знала, хотя он никогда ни единым словом об этом не обмолвился.
- Он признавался тебе в любви?
- Да.
- Ну, что же ты ему ответила?
- Мне кажется, что люблю его, - сказала я с отчаянием, точно падая в бездну.
- Боже мой, Боже мой! - простонал отец. - Неужели ты ему говорила... Ты обещала ему что-нибудь?
- Нет, нет! - с живостью возразила я. - Нет!
Отец с облегчением вздохнул.
Тогда, плача и запинаясь, я рассказала ему все, что было между мной и доктором. Несколько раз мне приходилось останавливаться, я не могла говорить от подступавших к горлу слез. Когда я кончила, я выбежала на балкон, прислонилась к перилам и долго плакала. Я слышала, как отец ходил взад и вперед по кабинету.
Успокоившись, я вошла к нему и снова села на кресло. Он стал мне говорить, и с каждым словом отца мне делалось все яснее и яснее, что Гедговт чуждый, далекий, что у меня не было никакого серьезного к нему чувства, что все это блажь, глупости, навеянные весной и ночными разговорами с Наташей.
- Я скажу ему, чтобы он уехал.
Но при одной мысли, что отец будет говорить с доктором, волноваться, мучиться, меня охватил ужас.
- Нет, нет! - с испугом воскликнула я. - Умоляю тебя, не делай этого, я сама сделаю так, что он уедет. Ты поверь мне, поверь, - говорила я, всхлипывая, - я больше ничего, ничего не буду скрывать от тебя, обещаю тебе...
Я верила, что сдержу свое слово...
Отец отвернулся. Послышались странные, кашляющие звуки. Я схватила его руку и поцеловала. С полными слез глазами мы взглянули друг на друга.
"Гедговт, романы, - думала я, выходя из кабинета, - что все это стоит в сравнении с таким счастьем. Разве я смогу бросить его, променять на кого бы то ни было..."
И сбегая с лестницы, неожиданно для себя самой громко сказала: "Дай зарок в том, что я никогда ни для кого его не оставлю".
Внизу я разыскала доктора.
- Я завтра уезжаю! - сказала я ему.
- А когда вернетесь?
- Когда вас здесь не будет.
И на другое утро я уехала к своему брату Илье в Калужскую губернию.
Доктор вышел меня провожать на крыльцо.
Я прожила неделю у брата. С племянницей Анночкой мы заводили граммофон и ставили мою любимую пластинку "Уймитесь волнения страсти" Глинки. Я слушала и плакала о своем неудавшемся романе. В мечтах он казался мне поэтичнее, чем был на самом деле.
В комнате Жули-Мули стоял прекрасный портрет доктора, написанный ею масляными красками.
Вернувшись, я не застала Гедговта. А вместо него снова приехал доктор Никитин. Он передал мне толстое письмо. Желая исполнить свое обещание, я побежала к отцу.
- Пап?, от Гедговта письмо.
- Ну и что же?
Я взяла конверт, не распечатывая положила в него письмо Гедговта, запечатала и написала адрес. Я ждала одобрения, но отец не сказал ни слова.
Мне теперь кажется, что я поступила скверно.
От доктора Никитина я слышала, что Гедговт уехал на русско-японскую войну, в качестве морского врача, и там погиб.
Дядя Сережа
Вскоре после нашего возвращения из Крыма приехал дядя Сережа повидаться с отцом. Он бывал очень редко в Ясной Поляне, особенно за последнее время, и было странно видеть его вне Пирогова в чуждой ему обстановке. Здесь не было и следа обычной его суровости, неприступности, он казался растроганным, размягченным. Так на него подействовала радость свидания с братом, которого он не чаял увидеть после его тяжкой крымской болезни.
Свидание было необычайно трогательное. Старики старались избегать спорных вопросов, на которых они могли бы столкнуться. Отец рассказывал дяде Сереже о своих литературных планах, и Сергей Николаевич внимательно выслушивал их, хотя многому и не мог сочувствовать по своим убеждениям. Утром они вместе пили кофе в кабинете у отца. Обычно никто не входил в кабинет в это время, так как отец за кофеем уже начинал свои занятия: просматривал почту, обдумывал предстоящую работу. Отец нежно заботился о дяде Сереже, спрашивал, не устал ли он, не хочет ли отдохнуть, угощал, выбирая для него мягкие, по зубам, яблоки. И так странно и вместе с тем ласково звучали уменьшительные имена "Левочка", "Сережа" в устах этих семидесятипятилетних стариков. Старость сделала обоих братьев похожими друг на друга. То же спокойствие, благообразие, благородство старых аристократов, та же манера охать, громко зевать так, что все в доме вздрагивали.
- Оооох, ооох, оох! - вдруг слышались страшные не то крики, не то вздохи из кабинета.
- Что это? Кто кричит? Лев Николаевич, ему плохо? - со страхом спрашивали новые, непривычные люди.
- Нет, - отвечали мы со смехом: - это Лев Николаевич зевает.
Семейный уклад дяди Сережи был совершенно особенный. Его жена, цыганка, кроткая Мария Михайловна и три дочери: Вера, Варя и Маша, трепетали перед ним. В доме всегда была тишина. Иногда дядя Сережа, вспоминая что-нибудь неприятное или чувствуя себя не совсем здоровым, начинал громко кричать у себя в кабинете:
- Аааааа!
Жена и дочери пугались еще больше и совсем затихали.
Сына Сергея Николаевича Григория Сергеевича я никогда в жизни не видела. Говорили, что он поссорился с отцом, женился против его воли и жил где-то в Орле. Все три дочери были дружны с моими сестрами и находились под влиянием моего отца. Дядя Сережа дал им хорошее домашнее образование: они прекрасно знали языки и между собой почти всегда говорили по-французски. Жили они очень просто, сами все на себя делали: стирали, убирали свои комнаты, работали на огороде, доили коров. Зимой они учили ребят грамоте, чем могли помогали крестьянам. Все это они делали тихо, незаметно, зная, что этим вызывают недовольство отца. В этой деятельности они, по-видимому, старались найти смысл жизни.
Странные бывали у них фантазии. Помню, приехала я в Пирогово. Вера и Варя в задних комнатах учат ребят.
- У нас урок английского языка, - сказала мне Верочка.
- Английского языка? - удивилась я. - А зачем им английский, когда они по-русски-то как следует не знают.
- Да захотелось им, - кротко сказала мне Вера, - вот я их и учу.
Все три сестры говорили тихими голосами, точно извинялись в том, что они вообще решались говорить. А Верочка, когда смеялась, всегда конфузилась и закрывала рот рукой.
- Знаешь, я вот этому мальчику объясняю слово по-английски, - и она ласково положила руку на голову одному из ребят, - а он мне и говорит: "Ловко, старая псовка!" Каков, а?
Жили мои двоюродные сестры замкнуто, никого не видали, общались только с крестьянами, рабочими, людьми гораздо ниже их по развитию. Всех соседей постепенно дядя Сережа отвадил. Он был нетерпим, не выносил пустоты, пошлости. Помещики, жившие поблизости Пирогова, казались ему неинтересными, малообразованными. Один из соседей - молодой человек был страстно влюблен в младшую дочь Сергея Николаевича - Машу. А Маша, тихая, маленькая, с черными волнистыми волосами, похожая на цыганку, робела перед своим отцом и не знала, как ей отнестись к ухаживаниям.
- Dites, donc, - говорила она, - зa ne fait rien, que Сергей Васильевич dit "собака брешет"?1
Сергей Васильевич Бибиков - высокий, статный человек с длинными, красиво загнутыми усами - был дворянин-помещик, страстный охотник, лошадник, но человек с малым образованием. Дядя Сережа считал его недостойным своей дочери. Двери пироговского дома были для него закрыты, но он старался где мог увидеться с Машей, появляясь перед ней верхом то в поле, то в лесу и всячески добиваясь ее любви.
Пирогово находилось от Ясной Поляны в 35 верстах, а местность была уже совсем другая. Уже за несколько верст от Ясной Поляны кончались леса и начинались степи. У нас крестьяне были избалованные, давно отвыкшие от домотканой одежды, шитых рубах, панев, в Пирогове же можно было еще увидеть, особенно на старухах, старинный крестьянский наряд. В Ясной Поляне крестьяне извозничали, уходили на заработки в город на фабрики, заводы. Плохая земля, малые наделы не могли прокормить семью. В Пирогове была прекрасная земля чернозем, и крестьяне жили главным образом земледелием. Самая лучшая ржаная мука шла на тульский базар из этих мест. Яснополянские крестьяне с презрением говорили про пироговских: "Ну, степные, что они понимают". "Балованные, подгородние", - в свою очередь отзывались пироговские о наших крестьянах.