- Кто хочет идти со мной на вегетарианскую тягу? - спрашивает отец после обеда.
Мы натягиваем на себя пахнущие дегтем тяжелые болотные сапоги и весело идем за ним через яблочный сад и Чапыж к Заказу. В канавах кое-где еще лежит грязный, обледенелый снег, лес голый, но побурела уже набухающая почка на деревьях и местами желтеют нежные пушки ивы.
Мы выходим на поляну и останавливаемся.
- Теперь тише, - говорит отец, - не разговаривайте и слушайте!
Мы садимся на пенышки и ждем. Я напряженно слушаю, и у меня от волнения сжимается сердце.
- Слышите? Слышите? - шепчет отец.
"Хр, хр, хр!" - хоркает вальдшнеп, пролетая над нашими головами. Он описывает в воздухе круг и исчезает за лесом. А за ним потянул второй, третий.
Настала полная тишина. Стемнело.
Мы шли домой, очень довольные "вегетарианской тягой". Громко чвякали сапоги, утопая в сырой земле.
- Как странно, - говорил отец, - как странно, что я когда-то увлекался охотой, убивал...
Если едешь с отцом верхом, "не растрепывайся", как говорил Адриан Павлович, держись крепче. Ездил он оврагами, болотами, глухим лесом, по узеньким тропиночкам, не считаясь с препятствиями, встречавшимися на пути.
- Уж очень узко тут, не проедем, пожалуй, - говорила я.
- А как ты думаешь, кто скорее пройдет по узкой тропинке, лошадь или человек? - спрашивал отец, направляя Делира по самому корешку оврага.
- Человек!
- Нет, лошадь. Бояться нечего!
Если по дороге ручей, отец недолго думая посылает Делира, и он как птица перемахивает на другую сторону. Помню, я ехала на плохой, безногой лошади. Отец перепрыгнул, моя лошадь споткнулась, упала на передние ноги, и я очутилась у нее на холке.
- Ты жива? - кричит отец, оглядываясь.
- Чуть жива! - отвечаю я, смеясь и поправляясь на седле.
А то перемахнет ручей, да в гору карьером. Тут деревья, кусты, того и гляди ногой о ствол ударишься или веткой глаза выстегнешь.
- Ну?
- Ничего, - отвечаю, - сижу.
- Держись крепче!
Один раз мы ехали с отцом по Засеке. Подо мной была ленивая, тяжелая кобыла. Отец остановился в лесу и стал разговаривать с пильщиками. Лошадей кусали мухи, оводы. Кобыла отбивалась ногами, махала хвостом, головой и вдруг сразу, поджав ноги, легла. Отец громко закричал. Каким-то чудом я выкатилась из-под лошади и не успела еще вскочить на ноги, как отец молодым, сильным движением ударил ее так, что она немедленно вскочила.
Помню, мне было еще лет пятнадцать, когда он учил меня ездить.
- Ну-ка, Саша, брось стремя!
Страшно. Кажется, вот-вот упаду.
- А ну-ка, попробуй рысью!
Еду рысью, хлопаюсь на седле и думаю только о том, как бы удержаться.
- Нет, нет, ты английской - облегченной!.. Хорошо, теперь брось поводья!
"Господи, только бы лошадь не испугалась, - думаю я, - не шарахнулась бы в сторону! Сейчас слечу!"
Помню, отец упал с лошади. Мы ехали мимо чугунно-плавильного завода "Косой Горы", стали переезжать шоссе. Лошадь степная, горячая, испугалась, шарахнулась, налетела на кучу и упала. У меня точно внутри оборвалось что-то. А отец, не выпуская поводьев, со страшной быстротой высвободил ногу из стремени и прежде лошади вскочил на ноги.
- О Господи, - простонала я. - Ушибся?
- Нет, пустяки.
Он подвел лошадь к той же куче щебня, сел, и мы поехали дальше.
- Смотри, мам? не говори! - обернувшись, крикнул он мне.
Последнее время мы боялись пускать его одного, вдруг обморок или сердечный припадок, всегда кто-нибудь с ним ездил - Душан Петрович, Булгаков или я.
- Саша, едем верхом!
Я всегда с восторгом. Он на своем любимце Делире, я на светло-гнедом, как червонное золото, карабахе.
На изволоке отец оборачивается:
- Ну-ка рысью!
Только пустили лошадей, мой карабах начал бить задом.
- Стой, пап?, - кричу я, - стой! У меня Орел задом бьет!
- Ничего, надо прогреть! - кричит отец и пускает лошадь галопом.
Я уже еле сижу. Лошадь каждую минуту дает такие свечи, что того и гляди выбьет из седла.
- Ничего, ничего, - ободряет отец, - давай, давай ему ходу.
Так продолжалось всю дорогу. Я измучилась. Приехали, расседлали лошадей, а у Орла под животом, где подпруга, громадная рана - от этого он и задом бил.
День был тихий, солнечный.
Отец ехал верхом, мы за ним в двух санях. Зимняя дорога извивалась по лесу, а на фоне ослепительно-яркого снега, то появляясь, то снова исчезая за деревьями, мелькали темный круп лошади и широкая спина в черном полушубке с повязанным на шее башлыком.
- Тпррру! - крикнула я, натягивая вожжи.
Через дорогу аркой перекинулось дерево. Макушка его примерзла к земле на другой стороне дороги. Отец пригнулся к седлу и проехал. А мы же застряли, дуга не пускала. Как тут быть? Распрягать и снова запрягать двое саней долго! Неподалеку была сторожка. Я позвала лесника, он прибежал с топором, стал перерубать дерево. Надрубив, налег грудью со стороны макушки, чтобы оно переломилось. Но дерево не поддавалось. Я торопилась, прошло уже около десяти минут, как отец уехал, я беспокоилась за него. Недолго думая, я всей тяжестью навалилась на дерево со стороны комля. Крах! Освободившись от макушки, дерево с силой распрямилось и ударило меня по челюсти. Меня подкинуло вверх, и я потеряла сознание.
Не знаю, сколько времени я лежала. Когда я очнулась, пронзительным, бабьим голосом кричал мужик.
- Батююшки, родиимые, убиили, убиили, барышню на смерть убиили, родиимые.
Я вскочила на ноги. По подбородку текла кровь. Во рту каша. В верхней челюсти один зуб висел на обнаженном нерве. Остальные шатались. Подбородок был разбит. Мужик все причитал.
- Да брось ты, - огрызнулась я на него, - чего воешь, зубы вставлю...
Мы сели и поехали. Я хотела передать кому-нибудь вожжи, чтобы закрыть рот - от холода нестерпимо ныл раздробленный зуб, трясла лихорадка, но оказалось, что править никто не умел. Я гнала лошадь, отца нигде не было.
Еще сторожка. Стоит девка лет семнадцати.
- Не видала, не проезжал здесь старичок верхом?
- Вон туда поехал! - сказала она и почему-то фыркнула.
Мы погнали лошадь по указанному направлению, ехали с полчаса, встретили мужика с возом.
- Графа видел? Не проезжал он тут?
- Нет, не видал. Он здесь, должно, и не ездил, я б его встретил...
Повернули обратно. Зуб болел все сильнее, меня трясло. Отца так и не нашли. Когда приехали домой, узнали, что он уже дома и отдыхает. Я легла в постель, лицо распухло, боль усиливалась. В шесть часов отец проснулся, ему рассказали о случившемся.
- Ах, Боже мой, Боже мой! Да что же это я наделал. Голубушка, это все из-за меня, - говорил он. - А я старый дурак уехал, не догадался, что дуга под дерево не подойдет.
На глазах у него стояли слезы, а я прижалась больным местом к его руке, мне было хорошо.
Мы возвращались с отцом домой по "Купальной дороге"*. Поравнялись с полянкой, где весной на бугорке цвели голубым полем незабудки, а летом росли бархатные с розовым корнем и коричневой подкладкой крепкие боровики. Отец окликнул меня:
- Саша!
И, когда я, пришпорив лошадь, подъехала, он сказал:
- Вот тут, между этими дубами... - Он натянул повод и хлыстом, отчего Делир нервно дернулся, указал мне место. - Тут схороните меня, когда я умру*.
Японская война. 1905 год
В городе не так чувствуется мобилизация, как в деревне. И хотя люди живут здесь близко друг от друга, на самом деле они бесконечно далеко, не ведая часто, что творится не только в соседнем доме, но и в соседней квартире. В деревне всех знаешь: у кого какая семья, сколько детей, какие достатки, кого из ребят забрали в солдаты. Горе, причиненное войной, тут же на глазах, никуда не уйдешь от него.
Слышится плач, вой, лихо заливается гармошка, и несколько молодых голосов с пьяной удалью то подтягивают, то обрывают песню. Пьяные новобранцы, заломив картузы, нестройными группами шляются по деревне и, несмотря на залихватский вид, веселую, забористую песню, на лицах написано тупое отчаяние.