В мае было получено известие о поражении нашего флота. Много родственников и знакомых погибло. Тетенька Татьяна Андреевна уже оплакивала своего сына Васю, но он уцелел. Он продержался на воде около восьми часов. Японцы его выловили, и он несколько месяцев пробыл у них в плену.
В октябре пришло известие о бунте в Кронштадте. Затем вдруг смолкли на железной дороге свистки, точно в волшебной сказке сразу прекратилось движение, все поезда - товарные, пассажирские - остановились, и было в этом что-то жуткое и волнующее. Растерянные пассажиры бродили около Козловки*. К станции потянулись вереницы баб с узелками, смекнув, что можно воспользоваться случаем, они втридорога продавали молоко, масло, яйца.
В это время к нам заехал брат Миша. Его жена должна была родить, и он спешил в Москву. Не дожидаясь конца железнодорожной забастовки, он нанял лошадей и поехал. Из Серпухова он позвонил в Москву. В Москве шла стрельба, строились баррикады.
- Лина что? - спросил брат.
- Дуплет! - ответил ему товарищ.
- Лина, жена что? - допытывался брат, думая, что тот говорит о стрельбе.
- Ведь я ж тебе говорю - дуплет! Понимаешь? Двойня, двойня! Благополучно родились под аккомпанемент выстрелов - мальчик и девочка...
Я была в Туле в день объявления конституции. По Киевской** нельзя было проехать, она была заполнена народом. Шли бесконечные толпы, слышались крики ура, усиленные наряды полиции поддерживали порядок, и непонятно было, то ли радуются дарованной конституции, то ли вот-вот вспыхнут беспорядки...
Весной начались выборы в Государственную думу. Неожиданно для всех был выбран Михаил Сергеевич Сухотин. Несколько лет тому назад он был предводителем дворянства в Новосильском уезде, но затем совершенно отошел от общественной деятельности, и казалось непонятным, почему выбрали именно его.
Таня с дочкой жила у нас, и мы все с нетерпением ждали приездов Михаила Сергеевича из Петербурга.
Никто не умел так рассказывать, как он, - живо, интересно, остроумно. Черносотенные типы, представители рабочей партии в расшитых косоворотках, с их непримиримостью, наглостью, как живые вставали перед нами...
- Какой отвратительный тип образуется из рабочего, - с грустью говорил отец, слушая эти рассказы, и все больше утверждаясь в мнении, что из Думы ничего не выйдет, - какое безумие, какой ужасный грех словоговорения! И на эти бесполезные пререкания, шутовство, злобные выкрики тратятся миллионы народных денег!
Михаил Сергеевич не возражал, только добродушно посмеивался, в глубине души соглашаясь с отцом. Но брат Сергей всегда с ним спорил, убежденный в том, что от перемены правительства зависит благоденствие России. Иногда споры между отцом и братом доходили до обоюдного раздражения.
- Ты вот говоришь конституция, N.N. за неограниченную монархию, революционеры - за социализм, и вы все думаете, что можете устроить судьбу народа. А я уверяю тебя, что только тогда, когда каждый человек будет стремиться сам жить хорошо, не вмешиваясь в жизнь другого, только тогда жизнь людей улучшится.
- Но ведь надо же как-то ограничить власть. Ведь сам же ты ужасаешься, что правительство сажает в тюрьмы, расстреливает...
- И будет продолжать то же делать. Дело не в форме...
Один раз Михаил Сергеевич рассказывал, как во время перерыва депутаты собрались в Таврическом саду. Сторожа косили траву. Несколько человек левых взяли у них косы.
- Ну, давайте, кто кого! - крикнул Стахович, сбрасывая пиджак и берясь за косу.
И как пошел Стахович махать, ни один социалист за ним не поспевает, вспотели, запарились, а остальные депутаты и сторожа смеются:
- Ну куда им, они ведь представители от крестьян!
- Ведь это поразительно, - сквозь смех воскликнул отец, - поразительно! Ну разве это крестьяне? Ведь это случайно попавший сброд, который берется решать судьбу русского народа. Ни один настоящий, порядочный крестьянин никогда не будет заниматься политикой - это ему чуждо, противно!
Иногда отец читал газеты, следя за политическими событиями, иногда месяцами не прикасался к ним. "Газеты хуже дурмана, хуже папирос, вот на газетах ясно виден вред цивилизации, - говорил он. - Каждый день громадные листы бумаги заполняются всякой чепухой. Печатают ненужную, преступную болтовню в Думе, шутовские выкрики, злобные речи левых, друг на друга нападают, оправдывают преступления, убийства".
Иногда, выходя в залу, он заставал разговоры о политике и невольно принимал в них участие, но спохватывался и быстро уходил к себе.
Думой отец заинтересовался гораздо позднее и на короткое время, когда ему пришла в голову мысль о проведении системы единого налога Генри Джорджа. Отец обратился по этому поводу к В.А.Маклакову.
- Вчера вечером говорил с Маклаковым, - сказал он, - о проведении системы Генри Джорджа через Государственную думу.
- Ну и что же?
- Да он мне ответил так неопределенно, я думаю, что ничего не выйдет. Главное, что он сам в это не верит...
Действительно, Маклаков сказал отцу, что этой реформы провести нельзя.
В другой раз отец говорил об этом с депутатом Думы Челышевым, который приезжал поговорить с отцом о борьбе против пьянства. Но и Челышев подтвердил мнение Маклакова. Этим кончился интерес отца к Думе.
Он писал свою статью "Единое на потребу". Он призывал к прекращению насилия, убийства и злобы, но какое могли иметь значение его слова?
Люди были заняты крупными политическими и общественными делами, устраивая судьбы русского народа. Какими наивными казались мечты о проведении закона о едином налоге, с какой иронией они относились к идее о непротивлении злу насилием!
Я часто спрашиваю себя, сдерживал ли тогда отец хоть отчасти разыгрывающиеся кровавые события своими постоянными обращениями к правительству и к революционерам? И имел ли бы его голос значение теперь, когда в России пролилось и продолжает проливаться столько невинной крови?
Рождение Танечки. Моя школа. Душан Петрович
В ноябре 1905 года у нас в семье произошло важное событие. У Тани родилась дочь. Сестра только что вернулась из Швейцарии, где она лечилась в санатории, и, может, поэтому ребенок родился живым.
Утром я зашла в девичью. У окна сидела и шила няня, многозначительно поджав губы, а по комнате взад и вперед ходила сестра. Лицо у нее было сосредоточенное, возбужденное, изредка около рта пробегала легкая судорога.
- Таня! - воскликнула я. - Началось?
И не успела кончить, как поняла, что не надо было спрашивать.
Таня с упреком посмотрела на меня.
Из своей комнаты я слышала, как она ушла к себе "под своды"*, как следом за ней прошла акушерка. В доме все сосредоточенно и молчаливо ждали. Прошел час, может быть, полтора, я вертелась внизу у дверей Таниной комнаты, и вдруг кто-то сказал:
- У Татьяны Львовны дочка родилась!
Я побежала к отцу, а он, точно почувствовав, уже спускался с лестницы. Ему не работалось в этот день.
- Пап?, у Тани дочь родилась!
- Чего же ты, глупая, плачешь? - сказал он и пошел обратно, сморкаясь и утирая слезы.
А вечером, когда я доставала ему с полки книги, он вдруг сказал:
- Почему Мария?
- Что?
- Почему они Марией хотят назвать? Мария, Мария Михайловна, - первая жена Михаила Сергеевича. Уж пусть лучше назовут Татьяной...
Началась новая забота. Танечка была плохенькая, худенькая девочка, как цыпленок-позднышек, чуть ли не с самого рождения страдала поносами, и было так жутко за эту едва теплившуюся жизнь, появившуюся на свет Божий после стольких лет бесплодного, мучительного ожидания. Маленькое, сморщенное существо сразу заняло большое место в нашем доме. Бабушка проводила много времени с ней. Низко, низко склонившись над внучкой, она беспокойными, близорукими глазами подолгу смотрела на нее.
Таня зимой жила у нас в Ясной Поляне. Михаилу Сергеевичу было предписано на самые холодные, зимние месяцы уезжать в теплые края.
На этот раз я поехала с ним и с Оболенским в Рим. И как ни странно, больше всех побуждал меня к этой поездке отец. Он, должно быть, видел, что я временами тосковала, что все, кроме работы для него, казалось мне постылым, скучным. Но и заграница мне не помогла, недаром отец всегда говорил, что от себя не убежишь. Скучно, тоскливо - ищи причины в самом себе.