При Душане Петровиче оживилась амбулатория, пришедшая в некоторый упадок после отъезда Дмитрия Васильевича Никитина. Душан Петрович сейчас же установил правильный прием, без отказа ездил по больным.
Я было начала помогать ему, и на этот раз отец не возражал, но мне не нравились способы лечения Душана Петровича, мне всегда казалось, что он плохой врач, и я перестала ходить с ним в амбулаторию. Первое время больные не понимали его.
- На ком ряд? - кричал доктор. - На ком ряд?
Впоследствии он немножко научился русскому языку, но ударения в словах всегда делал неправильные и, так как мы смеялись над ним, он совсем перестал их делать, стараясь произносить слова без ударения. Лекарств Душан Петрович давал очень мало.
- Пр?шу д?вать побольше ш?колада, - говорил он бабе, когда та приводила малокровного ребенка. Баба смотрела на него с недоумением.
- Ты бы мне лекарства какого, капелек аль порошков.
- Пр?шу д?вать побольше ш?коладу... - настойчиво повторял Душан Петрович. Приходилось вступаться мне и объяснять, что баба не только никогда не ела шоколада, но и в глаза его не видала и что она не может покупать шоколад ребенку, это ей не по средствам.
Тогда Душан Петрович от рахита стал применять другое средство.
- К?рмите г?рохом, - говорил он. - Г?роховый суп в?рите!
- А как же порошочков-то, не дашь?
- Дальше! На ком ряд? - выкрикивал доктор, не обращая внимания на растерявшуюся бабу.
Один раз заболела крестьянка Марфа Кубарева, с семьей которой мы были очень дружны. Я пошла с Душаном Петровичем ее проведать. Марфа сильно кашляла. Он отсыпал ей доверова порошка и сказал:
- Пожалуйста, принимайте на кончике н?жа три раза в день.
Я попробовала убедить Душана Петровича, что надо развесить порошки, но он сказал:
- Н? надо, понимаете, на кончике н?жа.
Наутро за мной прибежала Марфина дочка, плачет.
- Чего ты?
- Да мамка все спить и спить, добудиться никак не можем.
Я побежала к ним в дом. Марфа крепко спала. Я разбудила ее, но она снова сейчас же заснула. Я побежала за Душаном Петровичем. Когда мы привели бабу в чувство, я спросила, пила ли она лекарство, которое дал ей Душан Петрович.
- Да почесть всю выпила. Кто ее знает, я думала побольше выпью, скорее полегшает...
Доктор никак не мог приспособиться к некультурности русского крестьянства.
Однажды по дороге из амбулатории домой Душан Петрович мрачно сказал:
- Александра Львовна, я очень плохой человек! Очень плохой! Я сегодня опять нагрешил!
Я засмеялась. Сегодня в амбулаторию пришла женщина с чесоткой. Пока Душан Петрович готовил ей лекарство, она не переставая чесалась.
- Пр?шу не чесаться! - сказал он строго.
Но баба, забывшись, снова начала скрести больное место. Тогда Душан Петрович изо всей силы шлепнул ее по руке.
- Не буду, не буду, родимый, уж ты не серчай, свербит дюже... - говорила баба, ничуть не обижаясь на доктора.
Это было так нелепо, так смешно, что, выбежав в аптеку, я долго не могла успокоиться, хохотала до слез.
Если кто-нибудь в доме кашлял и просил совета Душана Петровича, он отказывался давать лекарство, а только говорил:
- Пр?шу л?жать, не г?ворить и не дышать пилью!
Когда Наташа Сухотина или я сидели за столом сгорбившись, он тихонько подходил, толкал в спину и говорил:
- Пожалуйста, пр?шу д?ржаться п?ровнее!
Душан Петрович скоро сделался незаменимым в доме. Но не как врач. Когда кто-нибудь серьезно заболевал, вызывали Никитина, Беркенгейма, Щуровского. Душан Петрович сделался необходимым, как помощник отцу. При составлении "Круга чтения" отцу приходилось перечитывать много книг, отмечая карандашом то, что должно было войти в сборник. Душан Петрович помнил, какие книги надо было достать из библиотеки, какие выписать. Помогал Душан Петрович и с посетителями, стараясь как врач отвлечь их от отца и как единомышленник разъясняя его взгляды. Иногда отец поручал ему отвечать на письма, что Душан Петрович делал охотно, хотя и весьма кратко. Но главная заслуга Душана Петровича состояла в том, что он был необычайно точным летописцем*.
Все, что он делал, он делал добросовестно, с каким-то тяжелым упорством. За отцом записывали многие: Гольденвейзер, Гусев, Булгаков, но никто не записывал так точно и так систематически и беспристрастно, как Душан Петрович. Я как сейчас вижу его напряженное, до жутости неподвижное и странное лицо, склоненную лысую, белую голову, опущенную в карман руку. В кармане у него были наготовлены маленькие, остро наточенные карандашики и крошеные твердые бумажки, которые он перелистывал ощупью. Он записывал, опустив руку в карман
Я не могла спокойно смотреть на его неподвижную, странную фигуру. Мне хотелось поддразнить его.
- Душан Петрович, я сейчас скажу пап?, что вы записываете...
- О! Александра Львовна! П?жалуйста не надо! О, п?жалуйста!
- Сейчас скажу! Пап?! - кричала я через стол.
Душан Петрович поспешно выдергивал руку из кармана, краснел и с укором и мольбой смотрел на меня.
- Пап?! Душан Петрович... - тут я делала небольшую паузу, во время которой бедный доктор то краснел, то бледнел... - Душан Петрович сегодня 30 человек больных принял!
- Очень устали? - участливо спрашивал отец.
- Ничего, - говорил Душан Петрович с облегчением, - ничего, не устал.
Через некоторое время повторялось то же самое. Душан Петрович опускал руку в карман, глаза его делались стеклянными.
- Сейчас скажу, ей-богу скажу! - изводила я его.
Это было бы ужасно для Душана Петровича, который больше всего боялся, что отец заметит, что он за ним записывает.
Бывало, отец читал что-нибудь вслух. Как только он раскрывал книгу, Душан Петрович стремглав бежал вниз. Если чтение должно было, по его расчету, продолжаться семь минут, он заводил будильник на семь минут, ложился на кровать и моментально засыпал, как убитый. Через семь минут будильник звонил, Душан Петрович вскакивал, шел наверх и записывал отзывы отца о прочитанном.
Душан был малокровный, слабый, лицо бледное, ни кровинки, должно быть, он очень уставал. Утром прием, затем его звали к больным, приходилось иногда в телеге или зимой в розвальнях делать десятки верст в холод, по плохим дорогам. Потом записи за отцом, разборка записей. Он работал с утра до вечера, и немудрено, что, стоило ему прилечь на кровать, как он уже засыпал. Он пользовался каждой свободной минуткой для того, чтобы успеть "ноги погреть", т.е. поспать. Кровать доктора стояла ногами к печке, и когда печка была натоплена, он действительно согревал назябшиеся за день в амбулатории и в далеких поездках ноги.
"Спишь, не грешишь!" - говорил Душан Петрович.
Болезнь мам?. Смерть Маши
Мам? давно уже жаловалась на тяжесть и боль внизу живота. В августе 1906 года она слегла в постель. У нее начались сильные боли, поднялась температура. Вызвали хирурга из Тулы, определившего вместе с Душаном Петровичем опухоль в матке.
Сестра Маша, Юлия Ивановна и я по очереди ухаживали за ней. Она ужасно страдала: металась по постели, вся в поту, громко стонала... Врачи говорили о необходимости операции и просили вызвать из Алексина профессора Снегирева. Известили Таню и братьев.
Снегирев приехал с ассистентами, фельдшерицей, инструментами и даже операционным столом.
Съехалась почти вся семья, и, как всегда бывает, когда соберется много молодых, сильных и праздных людей, несмотря на беспокойство и огорчение, они сразу наполнили дом шумом, суетой и оживлением, без конца разговаривали, пили, ели. Профессор Снегирев, тучный, добродушный и громогласный человек, требовал много к себе внимания. Книжечка Семена Николаевича перешла ко мне, и я старалась так же внимательно отнестись к хозяйственным заботам, как делала бы мам?. Надо было уложить всех приехавших спать, всех накормить, распорядиться, чтобы зарезали кур, индеек, послать в Тулу за лекарством, за вином и рыбой (за стол садилось больше двадцати человек), разослать кучеров за приезжающими на станцию, в город - забот было много.