- Это что, - сказал отец, - в Ельце есть купец, он никогда не ездит на поезде, говоря, что он не кобель, чтобы по свистку ходить!
Все смеялись и отец больше всех. Потом влетела летучая мышь, вскочили, гоняли ее, кричали и опять смеялись. Перед сном я зашла к отцу.
- Сердце твое как? - спросила я.
- Это все пустяки! - ответил он мне. - Самое важное не в этом, а в том, что не нынче-завтра умирать надо.
- А я не могу быть равнодушной к этому, - сказала я.
- Да, да, понимаю, а все-таки мне умирать пора.
- Чертков говорит, что ты проживешь до ста лет.
- Нет, нет, и не хочется, не хочется...
Он так грустно это сказал, что я чуть не расплакалась.
- Хотя, - прибавил он, помолчав, - в одном отношении хочется. Делаешься хоть понемногу все лучше и лучше.
- Ну, когда тебе хорошо и мне радостно, - сказала я.
- Пойду свой дневник писать!
Вызванные к матери врачи, доктор Никитин и профессор по нервным болезням Россолимо, приехали, когда Тани и Михаила Сергеевича уже не было. Лева отнесся к их приезду скептически.
- Я скажу докторам, - сказал он, - что лечить надо не мать, она совершенно здорова, а выжившего из ума отца!
Врачи не нашли у матери признаков душевной болезни, но крайнюю истерию, "паранойю". Они советовали во что бы то ни стало разлучить отца с матерью. Но как только они сообщили об этом мам?, поднялась страшная буря, она ни за что не хотела на это согласиться.
Дмитрий Васильевич видел душевные страдания отца и не знал, как помочь нам. Он выслушал сердце отца и нашел его в очень плохом состоянии.
- Скажу вам по секрету, - грустно сказал он, - вам предстоит еще много, много тяжелого.
Из приезда врачей ничего не вышло. Я надеялась, что соберется вся семья, по крайней мере старшие, и вместе с докторами обсудят, как оградить отца от постоянных волнений. Нельзя же было оставить 82-летнего старика одного, на произвол судьбы с его страданиями!
Но врачи уехали, и я снова почувствовала полное одиночество и беспомощность!
Должно быть, мать подозревала о существовании завещания. Она вызвала брата Андрея, и мы со страхом ждали его приезда.
- Ты вот все огорчаешься, - сказал мне как-то отец, - а я так хочу смерти, - это единственное избавление. Мне так тяжело! А вот теперь еще, кроме Льва Львовича, Андрей Львович... Хочу еще сказать тебе, что мне все чаще и чаще приходит в голову, что нам надо с тобой уехать куда-нибудь. Тут такие серьезные мысли, приближение смерти, не до любезностей и притворства. Ах, какая это все фальшь, какая фальшь! - вдруг воскликнул он.
В другой раз отец сказал невестке Ольге:
- Странная вещь, даже смешно говорить: ведь если бы только Софья Андреевна на одну минуту сознала себя виноватой, все было бы хорошо и как ей легко бы стало. А выходит, наоборот, вот уже тридцать лет, и чем дальше, тем хуже, все ее старания направлены на то, чтобы оправдать, обелить себя и осудить других.
- Что это, болезнь, пап?, или распущенность? - спросила Ольга.
- Распущенность, распущенность, - сказал отец. - Отсутствие всякого сдерживающего начала, кроме общественного мнения.
Приезжал Миша с семьей. Он скоро уехал, а семья его осталась. Я много говорила с его женой, она разумная и все поняла. Какие прекрасные жены у моих братьев! Недаром один раз брат Миша глубокомысленно изрек: "В одном мы несомненно лучше своих жен". "В чем же?" - спросила его. - "У нас вкус гораздо лучше".
Я удивлялась отношению Миши к воле отца. Не все ли равно, есть ли юридическое завещание, если всем нам прекрасно известно желание отца, не раз выраженное им и устно и письменно? Неужели может подняться вопрос о том, исполнить ли отцовскую волю или нет?
Жена брата со мной вполне соглашалась и говорила, что Миша действовал под влиянием матери.
Через несколько дней приехал брат Андрей. Он только что получил письмо от Тани, писавшей ему о положении в Ясной Поляне и уговаривавшей его не подливать масла в огонь, помнить, что мать больная, что надо жалеть отца.
Когда я пришла в канцелярию, Андрей сидел там взбешенный.
- Какое идиотское письмо от Тани, - сказал он. - Я с начала до конца не согласен с ним.
- Почему же? - спросила я.
- Во-первых, я не считаю мам? больной, позвали каких-то жидов, они черт знает что наврали, а вы рады, это вам на руку. "Ненависть несвойственна людям", процитировал он из письма. - А пап? со своим непротивлением только и делает, что ненавидит и делает зло людям.
- Что ты, что ты говоришь, Андрюша! - с возмущением сказала я. - Когда же он кого обидел?!
- Только это и делает! Недаром восстановил против себя всех своих сыновей, а на меня, каждый раз, как я бываю, непременно разозлится.
- Это неправда! Если он и не одобряет твоих поступков, ты сам в этом виноват!
- Плевать мне на мнение выжившего из ума старика! Все порядочные люди одобряют мои поступки. А он, как злая собака, постоянно на всех огрызается! закричал Андрей.
- Андрюша, - сказала я, едва выговаривая слова, так сильно сперло мне дыхание. - Я здесь занимаюсь, тут моя рабочая комната, уйди, пожалуйста. Ты говоришь такие вещи, которые я не могу слушать!
- Молчи! - заревел он. - Не смей мне делать замечаний! Вы все здесь с ума сошли, вот вам и не нравятся суждения здравого человека.
Долго после его ухода у меня сильно билось сердце.
За обедом мам? разговаривала с сыновьями. Разговор сначала шел о раздаче семян крестьянам. Мам? говорила, что трудно выбрать самых бедных.
- Я самый бедный, - сказал Лев, - и мне хотелось бы получить девять пудов ржи.
Потом разговор перекинулся на театры, балеты, цирки, платья, обсуждался способ уничтожения морщин. Отец сидел, не проронив ни слова.
27 июля был памятный и очень тяжелый для меня день. Не успела я утром напиться кофе, как меня позвал Андрей, а когда я поднялась до половины лестницы, стал звать Лев.
- Ну иди, иди к Леве, - сказал Андрей, - а я потом с тобой поговорю.
Я пошла к Леве.
- Видишь ли, - начал Лева, - мам? вчера слышала, что Булгаков говорил о каком-то документе, и она решила, что это завещание, и опять очень взволновалась. Скажи, есть у пап? завещание?
Не успел он закончить фразы, как вошел Андрей и они долго меня пытали, нет ли у отца какого-нибудь завещания?
Я сказала, что для меня немыслимо при жизни отца думать о его смерти и говорить о завещании, а потому я отвечать отказываюсь.
- Да ты только скажи: есть или нет завещание? - допытывались они.
Долго они меня мучили и не отпускали. Наконец я решительно заявила, что дальше говорить об этом не хочу и не буду.
Я ушла к отцу в кабинет предупредить его и сговориться насчет ответов братьям. В то время, как я рассказывала ему про свой разговор с братьями, за дверью послышались шаги. Я отворила дверь в гостиную и оказалась лицом к лицу с Андреем. Он вошел.
- Пап?, мне нужно с тобой поговорить.
- Говори, что такое?
- Я бы хотел без Саши!
- Нет, пускай она останется, у меня нет от нее секретов, - сказал отец.
- Так вот видишь ли, пап?, - начал Андрей чрезвычайно неуверенно, - у нас в семье разные неприятности, мам? волнуется, и мы хотели у тебя спросить, есть ли у тебя какое-нибудь завещание?
- Я не считаю себя обязанным тебе отвечать, - с несвойственной ему твердостью сказал отец.
- А-а-а-а! Так ты отвечать не хочешь?
- Не хочу.
Андрей встал.
- Это другое дело! - и вышел, хлопнув дверью.
- Ооох! О-о-о-ох! - простонал отец. - Боже мой! Боже мой!
Встретив меня на лестнице, Андрей крикнул:
- Чего ты там торчала у своего сумасшедшего отца!
На другое утро братья опять пытали меня. Я так же упорно отказывалась им отвечать. А вечером мне предстояло новое испытание. Мать близко, близко подошла ко мне и, глядя на меня в упор, спросила:
- Саша, ты когда-нибудь лжешь?
- Стараюсь не лгать.
- Так скажи мне: есть завещание у пап? или нет?
- Я сегодня утром ответила твоим сыновьям, которые приставали ко мне с этим же вопросом, - сказала я, - и тебе отвечу то же самое: я не могу и не хочу при жизни отца говорить о его смерти. Считаю это чудовищным! И если ты помнишь, мам?, когда ты приходила ко мне читать свое завещание, я отказалась его слушать. Я считаю подлым, отвратительным то, что сыновья спрашивали отца о его воле!