- Вот и я тоже поскользнулась и упала, - сказала мать.
Ее взяли под руки и повели.
- Саша! - воскликнула она. - Сейчас же телеграфируй отцу, что я топилась!
Я ничего не ответила матери. От быстрого бега, холодной воды, пережитых волнений дух захватило, сердце в груди бешено колотилось и я с трудом передвигала ноги.
Придя домой, я переоделась и снова пошла наверх. Я ходила по комнатам, волнуясь и не зная, что делать. И вот вижу в окно, что мать в одном халате бежит по аллее к пруду. Я крикнула Булгакову и Ване, которые снова побежали за ней и силой привели ее домой. Так продолжалось весь этот, казавшийся мне бесконечным, кошмарный день. Мать не переставая плакала, била себя в грудь то тяжелым пресс-папье, то молотком, колола себя ножами, ножницами, булавками. Когда я отнимала у нее все эти предметы, она хотела выброситься в окно, в колодец.
Я решила следить за ней и днем и ночью, пока не приедут остальные члены семьи, которым я тотчас же послала срочные телеграммы. Брат Андрей был в Крапивне* и мог быть в Ясной Поляне в тот же день. Кроме того я послала в Тулу за врачом по нервным болезням.
Несколько раз мать умоляла сказать ей, куда поехал отец, и видя, что ничего не добьется от меня, послала на станцию узнать, куда были взяты билеты. Узнав, что билеты были выданы на поезд № 9, она послала телеграмму на имя отца:
"Вернись немедленно. Саша".
Лакей Ваня, которому она вручила эту телеграмму, в смущении принес ее мне, не зная, исполнять ли ему приказание матери.
Я не задержала телеграммы, но одновременно с ней послала другую: "Не беспокойся, действительны только телеграммы, подписанные Александрой". Впоследствии я узнала, что обе эти телеграммы не были получены. Отец пересел на другой поезд.
К вечеру приехал Андрей. Через час после него - доктор из Тулы. Доктор сейчас же прошел к матери, долго говорил с ней, определил истерию, но не нашел никаких признаков умственного расстройства. Несмотря на это, он предупредил нас, что не исключает возможности самоубийства.
- Разве не бывает случаев, когда истерички, желая напугать окружающих, нечаянно лишают себя жизни, - сказал он и просил установить за матерью постоянный и тщательный надзор.
Ночью около матери дежурили "старушка Шмидт" и Булгаков. Я несколько раз вставала узнать, что делается. Мать ходила всю ночь из комнаты в комнату то громко рыдая, то успокаиваясь. Она уже не делала попыток к самоубийству.
- Я его найду, я убегу. Как вы меня устережете? Выпрыгну в окно, пойду на станцию. Что вы со мной сделаете? Ах, только бы узнать, где он! Уж тогда-то я его не выпущу, день и ночь буду караулить, спать буду у его двери...
28 октября вечером мною была получена телеграмма, посланная на имя Черткова: "Ночуем Оптиной завтра Шамордино. Адрес Подборки. Здоров. Николаев".
На другой день состояние матери не улучшилось. Иногда она истерически рыдала, восклицая:
- Левочка, Левочка! Что ты со мной наделал! Вернись, Левочка, дорогой мой!
Порой она начинала упрекать отца, сердилась на него, и почему-то в такие минуты мне казалось, что она ничего с собой не сделает.
Приехали Таня и все братья, за исключением Льва, который был за границей. Вечером они собрались у меня в комнате и стали обсуждать, что им делать. Все, за исключением старшего брата Сергея, считали, что отцу надо вернуться. Илья резко говорил, что отец, всю жизнь проповедующий христианство, в данном случае совершил злой, нехристианский поступок - вместо того чтобы прощать мать и терпеть ее, он ушел. Остальные поддерживали его. И когда я возражала, Илья сердито кричал мне:
- Ты хочешь сказать, Саша, что то, что отец бросил больную мать, есть христианский поступок? Нет, ты живи с ней, терпи ее, будь с ней ласкова - это будет истинное христианство.
Илья делал ударение на слове "христианство".
- Я согласна с Ильей, - сказала Таня, - отец был бы последовательнее, если бы остался с матерью.
- Но что же нам теперь делать? - спросил Миша. - Ведь мам? нельзя оставить одну!
- Да, - сказал Андрей. - Но я не могу здесь торчать, у меня служба.
- И у меня служба! - сказал Илья.
- А у меня Танечка и Михаил Сергеевич, - сказала Таня, - а ведь ты, Саша, вероятно, уедешь к отцу?
- Да. Я считаю свой долг по отношению к матери исполненным, - сказала я.
И я стала говорить о том, что много, много раз за эти пять месяцев сплошного страдания умоляла их помочь, разлучить, хотя бы на время, родителей, поместить мать в санаторию, и каждый раз они спешили уехать, кто к своей семье, кто к службе. Теперь отец ушел, и вот, вместо того чтобы радоваться, что он наконец освободился от страданий, они упрекают его и думают только о том, как сделать, чтобы он вернулся и снова принял на себя ярмо.
- Вы только потому и хотите, чтобы он вернулся, чтобы снова взвалить эту тяжесть на плечи восьмидесятилетнего старика!
Горько мне было и я чувствовала, что нечего было ждать особой поддержки от семьи. Только один Сережа сказал:
- Саша права. Я не хотел бы, чтобы отец возвращался, и нынче же напишу ему об этом.
И он написал отцу короткое, но доброе, сочувственное письмо, в котором высказывал мнение, что отцу следовало, как это ни тяжело, расстаться с матерью еще двадцать шесть лет тому назад, что он понимает отца и не осуждает его и, что бы ни случилось, отец не должен упрекать себя. Все остальные написали отцу, уговаривая его вернуться. Мать тоже написала письмо:
"29 октября 1910 года.
Левочка, голубчик, вернись домой, милый, спаси меня от вторичного самоубийства. Левочка, друг всей моей жизни, все сделаю, что хочешь, всякую роскошь брошу совсем; с друзьями твоими будем вместе дружны, буду лечиться, буду кротка, милый, вернись, ведь надо спасти меня, ведь и по Евангелию сказано, что не надо ни под каким предлогом бросать жену. Милый, голубчик, друг души моей, спаси, вернись, вернись хоть проститься со мной перед вечной нашей разлукой.
Где ты? Где? Здоров ли? Левочка, не истязай меня, голубчик, я буду служить тебе любовью и всем своим существом и душой, вернись ко мне, вернись ради Бога, ради любви Божьей, о которой ты всем говоришь, я дам тебе такую же любовь, смиренную, самоотверженную! Я честно и твердо обещаю, голубчик, и мы все опростим дружелюбно; уедем куда хочешь, будем жить, как хочешь.
Ну, прощай, прощай, может быть, навсегда. Твоя Соня.
Неужели ты меня оставил навсегда? Ведь я не переживу этого несчастья, ведь ты убьешь меня. Милый, спаси меня от греха, ведь ты не можешь быть счастлив и спокоен, если убьешь меня.
Левочка, друг мой милый, не скрывай от меня, где ты, и позволь мне приехать повидаться с тобой, голубчик мой, я не расстрою тебя, даю тебе слово, я кротко, с любовью отнесусь к тебе.
Тут все мои дети, но они не помогут мне своим самоуверенным деспотизмом; а мне одно нужно, нужна твоя любовь, необходимо повидаться с тобой. Друг мой, допусти меня хоть проститься с тобой, сказать в последний раз, как я люблю тебя. Позови меня или приезжай сам. Прощай, Левочка, я все ищу тебя и зову. Какое истязание моей душе".
В ночь с 29-го на 30-е я с Варварой Михайловной уехала. Поехали на Тулу, Калугу, Сухиничи, Козельск. В Козельске взяли двух ямщиков, одного для себя, другого для вещей, и поехали в Шамордино. Дорога ужасная, темнота и грязь, лошади едва двигаются. Ехали часа два с половиной. Но вот перед нами замелькали огоньки. Жутко. Сердце так и стучит: а что, если мы не застанем отца в Шамордине, и он уехал дальше, неизвестно куда? Подъезжаем к монастырской гостинице.