- Кто у вас стоит? - спрашиваю у вышедшей нас встречать пожилой, благообразной монахини.
- Лев Николаевич Толстой, - не без гордости ответила она.
- Он дома?
- Нет, к сестрице пошли, к Марии Николаевне.
Я тотчас же, не раздеваясь, попросила монахиню проводить меня к тете Маше. Мы прошли большой монастырский двор, церковь, еще какие-то строения, и наконец монахиня указала мне маленький домик. Я постучалась. Отперла молодая послушница.
- Вам кого?
- Да вы пустите меня! - сказала я, волнуясь с каждой минутой все больше и больше. - Пустите, я племянница Марии Николаевны!
- Ну пожалуйте.
Я тихонько вошла в дом, прошла в одну комнату, в другую, все тихо. Окликнула тетю Машу. Она испуганно спросила:
- Кто это? Кто?
- Я. Саша. Где пап??
- Ах ты! - Она лежала на постели в своей комнате. Мы обнялись и крепко поцеловались. - Пап? только что вышел.
- Здоров?
- Да, здоров.
- Ну слава Богу. Так я немножко посижу у тебя, - сказала я ей, - а потом пойду к нему в гостиницу.
- Да как же вы разошлись с ним? Ведь он только что ушел. (Как потом оказалось, Душан Петрович повел отца по какой-то сокращенной дороге, и мы разошлись).
Вошла Лиза Оболенская*, гостившая в это время у тети Маши. Они были ужасно взволнованы, расспрашивали меня и в свою очередь рассказывали о тяжелом впечатлении, которое произвело на них положение отца. Поговорив с ними, я собралась уходить, как вдруг дверь отворилась и мы лицом к лицу столкнулись с отцом. Он поцеловал меня и сейчас же спросил:
- Ну что, как там?
- Да теперь все благополучно, там теперь братья и Таня съехались, мам? немного успокоилась, - ответила я. - Я тебе привезла письма.
- Ну давай.
Он сел к столу и внимательно стал читать. Пришла Варвара Михайловна. Тетя Маша и Елизавета Валериановна стали расспрашивать ее, что делается в Ясной Поляне. Варвара Михайловна отвечала шепотом, боясь помешать отцу. Но он сказал:
- Пожалуйста, говорите громко, вы нисколько не мешаете мне, напротив, все это ужасно интересно.
- Да, - произнес он в раздумье, окончив чтение писем, - как мне ни страшно, но я не могу вернуться... Нет, не вернусь! - решительно сказал он. От Сережи очень хорошее письмо: и кратко, и добро, и умно. Спасибо ему! Ну расскажи, расскажи все подробно!
Я начала рассказывать про то, что произошло без него, как мам? приняла его отъезд, что говорила, кто был при ней, что сказал доктор.
- Так ты говоришь, что доктор не находит ее ненормальной? - переспросил он меня.
- Нет, не находит.
- Да, впрочем, что они знают, - сказал он, махнув рукой. - Я писал тебе, но ты не успела получить моих писем. Я хотел, чтобы ты передала Тане и Сереже, что мне немыслимо вернуться к ней.
Привожу здесь полностью эти два письма ко мне. Я получила их уже в Астапове.
"28 октября 1910 года. Станция Козельск.
Доехали, голубчик Саша, благополучно - ах, если бы только у вас бы не было не очень неблагополучно. Теперь половина восьмого. Переночуем и завтра поедем, е[сли] б[уду] ж[ив], в Шамордино. Стараюсь быть спокойным и должен признаться, что испытываю то же беспокойство, какое и всегда, ожидая всего тяжелого, но не испытывая того стыда, той неловкости, той несвободы, которую испытывал всегда дома. Пришлось от Горбачева ехать в третьем классе; было неудобно, но очень душевно приятно и поучительно. Ел хорошо и на дороге и в Белеве, сейчас будем пить чай и спать, стараться спать. Я почти не устал, даже меньше, чем обыкновенно. О тебе ничего не решаю до получения известий от тебя. Пиши в Шамордино и туда же посылай телеграммы, если будет что-нибудь экстренное. Скажи бате*, чтобы он писал и что я прочел отмеченное в его статье место, но второпях, и желал бы перечесть - пускай пришлет. Варе скажи, что ее благодарю, как всегда, за ее любовь к тебе и прошу и надеюсь, что она будет беречь тебя и останавливать в твоих порывах. Пожалуйста, голубушка, мало слов, но кротких и твердых.
Пришли мне или привези штучку для заряжания пера (чернила взяты), начатые мною книги: Монтень, Николаев**, II том Достоевского... Письма все читай и пересылай нужные: Подборки, Шамордино.
В[ладимиру] Г[ригорьевичу] скажи, что очень рад и очень боюсь того, что сделал. Постараюсь написать сюжеты снов и просящихся художественных писаний. От свидания с ним до времени считаю лучшим воздержаться. Он, как всегда, поймет меня. Прощай, голубчик, целую тебя, несмотря на твою сопливость***.
Еще пришли маленькие ножницы, карандаши, халат".
"29 октября 10 года. Оптина пустынь.
Сергеенко**** все про меня расскажет, милый друг Саша. Трудно. Не могу не чувствовать большой тяжести. Главное, не согрешить, в этом и труд. Разумеется, согрешил и согрешу, но хоть бы поменьше. Этого, главное, прежде всего желаю тебе. Тем более, что знаю, что тебе выпала страшная, не по силам по твоей молодости задача.
Я ничего не решил и не хочу решать. Стараюсь делать только то, чего не могу не делать, и не делать того, чего мог бы не делать. Из письма к Чертковым ты увидишь, как я не то [что] смотрю, а чувствую. Очень надеюсь на доброе влияние Тани и Сережи. Главное, чтобы они поняли и постарались внушить ей, что мне с этим подглядыванием, подслушиванием, вечными укоризнами, распоряжением мной, как вздумается, вечным контролем, напускной ненавистью к самому близкому и нужному мне человеку, с этой явной ненавистью ко мне и притворством любви, что такая жизнь мне не неприятна, а прямо невозможна, - если кому-нибудь топиться, то уж никак не ей, а мне, - что я желаю одного: свободы от нее, от этой лжи, притворства и злобы, которой проникнуто все ее существо.
Разумеется, этого они не могут внушить ей, но могут внушить, что все ее поступки относительно меня не только не выражают любви, но как будто имеют явную цель убить меня, чего она и достигнет, так как надеюсь, что в третий припадок, который грозит мне, я избавлю и ее и себя от этого ужасного положения, в котором мы жили и в которое я не хочу возвращаться.
Видишь, милая, какой я плохой. Не скрываюсь от тебя. Тебя еще не выписываю, но выпишу, как только будет можно, и очень скоро. Пиши, как здоровье. Целую тебя. Л.Толстой.
Едем в Шамордино. Душан разрывается, и физически мне прелестно".
Как видно по этим письмам, отец не мог и не хотел вернуться в Ясную, и поэтому ему особенно тяжелы были письма из дома, в которых он чувствовал недовольство, что он оставил мать.
- Я не могу вернуться и не вернусь к ней, - повторял он, - я хотел здесь остаться, я даже избу ходил нанимать; ну, да нечего загадывать.
Он казался мне нездоровым и грустным; видно было, что его огорчили мои рассказы и письма. Он понял, что его местопребывание, если не открыто, то вот-вот откроется и его не оставят в покое.
Мы сидели у тети Маши и молча пили чай, охваченные тревогой и страхом.
- Разве ты можешь пожалеть о том, что сделал, или обвинить себя, если что-нибудь случится с матерью? - спросила я.
- Разумеется, нет, - сказал он. - Разве может человек жалеть о чем-нибудь, когда он не мог поступить иначе. Но если что-нибудь случится с ней, мне будет очень, очень тяжело.
Тетенька вполне понимала положение отца и глубоко сочувствовала ему.
- Пускай Левочка уезжает. Если Соня приедет сюда, я ее встречу, - сказала она твердо и решительно.
Отец посидел недолго, встал, простился с тетей Машей и собрался уходить.
- Левочка, ты не уедешь, не простившись со мной? - спросила тетя Маша.
- Нет, нет, утро вечера мудренее, - сказал отец, - увидим завтра.
- Пожалуйста, не уезжай, не простившись со мной, - еще раз повторила тетенька.
- Нет, нет, надо все обдумать, - сказал отец, очевидно, думая о другом, и пошел в гостиницу.