Клава принесла из кухни еще бутылку шампанского. Веня принялся ее открывать, а я вдруг почувствовал, как ангел депрессии кружит у меня над левым плечом.
— Да, — вдруг сказала Клава, — я тут тебе с работы один путеводитель принесла, считай, что это новогодний подарок! — И она засмеялась тем своим рассыпчатым, звонким смехом, от которого у Аэропортова, по его собственному признанию, всегда начинается эрекция. Это признание случилось в первый же месяц нашего знакомства, когда я еще был с П. Однажды Веня позвонил мне и позвал в баню. Мы хорошо попарились, окунулись в бассейн, а потом, под пиво, Веня вдруг начал говорить мне о том, какая у него замечательная жена, и что даже от ее смеха у него встает. И что вот мне бы такую же найти, а то от смеха П. лишь цветы вянут, он сам это видел…
Цветы у них дома были ухоженные, видимо, П., бывая у них, смеялась редко.
Клава выдала мне пакет, из которого я достал глянцевую книжку с надписью «Bodrum Tourist Guide». Я открыл, и первая же фотография поразила меня схожестью со странным сном, воплотившимся в шар, которого, как оказалось, никогда не было.
Еще прошлой осенью, когда я получил от Аэропортовых тот странный е-мейл, я смотрел в интернете фотографии этого места. Но ни одна из них не была чем-то таким, что могло породить впоследствии этот сон.
А тут было все, и небо, и горы, и белые, сбегающие по склонам дома, и море, сливающееся к горизонту все с тем же небом, будто замыкающее пространство даже не в стеклянный, а в тяжелый, ручной работы, посверкивающий гранями хрустальный шар.
С той ночи неведомый Бодрум стал моим фетишем, а путеводитель — единственной книжкой, что я читал.
Я достал Аэропортовых своими телефонными звонками, советуясь с Клавой, когда и в какое конкретно место мне лучше поехать. Ведь я уже знал, что собственно Бодрум — это город, некогда называвшийся Галикарнасом, а есть еще Бодрумский полуостров, на котором множество бухт, мои познания в географии росли с каждым днем, непривычные для слуха названия становились родными топонимами, будто я с детства произносил эти слова: Гюмбет, Битез, Ортакент, Ялыкавак…
Иногда я позволял себе ночами вновь доставать хрустальный шар. Началось это в марте, когда небо вдруг стало проясняться. Но дули ветра, было промозгло, временами температура резко падала, и опять возвращалось ощущение, что за окном зима.
Тогда-то хрустальный шар становился единственным, что связывало меня с жизнью. Долгие годы мне никогда не хотелось уехать так, чтобы не вернуться, изредка бывая в зарубежье, я хотел одного: поскорее оказаться в том безумном городе, где некогда был счастлив и где сейчас все напоминало мне об одном: то время прошло. По возвращении же, пройдя через сутолоку первых дней, я обходил места, где мог встретиться с Лериной тенью. Это был бег без цели, разве может быть таковой поиск тени? Разве что она такой же беглец, как и я, только если я бегу за ней, то ее задача — не дать себя настигнуть.
В те дни я часто думал о том, насколько все было бы проще, если бы у нас с Лерой были дети. «Было бы» и «бы были». Физически она вполне могла зачать от меня и родить. И какое-то время действительно подумывала об этом, хотя мы не переставали предохраняться, потому как нужное время, опять же, по ее размышлению, еще не настало. Надо подождать, год, может, два.
Но оно так и не настанет, что-то сломалось в один день, до сих пор так и не могу понять что.
Если бы у нас были дети, то, даже живя врозь, мы все равно бы виделись и мне не приходилось бы вылавливать ее тень.
Паранойя, как и в случае с хрустальным шаром.
Я не выходил из дома без него. Как мальчишка, носил в кармане. Или как тот безумец, которого я еще помнил, таскавший с собой Лерины трусики, случайно оставленные в грязном белье и найденные мною после ее ухода. Черные, с кружевами, хранящие ее запах. Наконец в один тоскливый вечер я, проходя мимо урны, — до сих пор помню улицу, где это было, — вытащил их из кармана и выкинул, да еще посмотрел на прощанье, как они упокоились на куче мусора. Пакеты из-под чипсов, пустые пачки от сигарет, окурки, пивные банки и бутылки, еще не вытащенные бомжами. А сверху черные кружевные трусики, мир их праху. И мир тени их обладательницы!
Только вот выкинул я их потому, что они начали жечь пальцы. Чем больше теребил я их в кармане, тем больше жгло подушечки. Появились волдыри, потом они лопнули, кончики пальцев никак не заживали, будто трусики были пропитаны ядом, что поразил вначале мою кожу, а потом начал всасываться и внутрь, в кровь, которая погнала его к сердцу.
Хотя, может, именно сердце было отравлено изначально и лишь потом яд дошел до кончиков пальцев и начал выходить наружу.