— Вперед, — сказал он — Доброе дело откладки не терпит.
— Твоя правда, государь, — подтвердил второй рэзеш.
Перемахнув через горы, заночевали у секлерского боярина, аронова приятеля. Ехали и весь второй день. Достигнув возвышенности следующей гряды, поднялись пустынной отлогой дорогой.
На поляне, названной гонцами, показались бояре. Пешие и безоружные, они стояли с непокрытой головой. Далеко позади виднелись служители, державшие коней под уздцы. Под сенью ельника сгущались сумерки.
Петру Арон кивнул служителям: одним захватить слуг, другим — окружить для пущей верности конями спешенных бояр. Но тут показались со всех сторон сучавские воины и захлопнули западню. Вмиг все было кончено. Коварные рэзеши, остервенясь внезапно, крикнули ароновым слугам сложить оружие, коли им дорога жизнь. Затем, набросившись на беглеца, сжали его стременами с двух сторон. Протяжно запели трубы, зовя господаря судить раба. Той же ночью при свете факелов, как некогда в Реусенах, скинули Петру-Воеводу арканом на землю, и палач высоко поднял отрубленную голову, дабы сын Богдана Мушата увидел и признал ее и прикоснулся к ней ногою в стремени.
На второй же день конные отряды затерялись в Карпатах и вышли горными тропами к молдавским заставам. А секлерам бирюч поведал следующее:
— Добрые люди, братья во Христе. Я, Штефан-Воевода, сим извещаю вас, что больше нет причин для розни меж нами. Известите его величество Матвея-короля, что бью ему челом, чтобы быть нам с ним в любви и дружбе, ибо смилостивился господь и отдал в руки погубителя нашего отца.
Освободившись от кромешной тьмы души своей, князь Штефан поспешил с легкой конной ратью в Сучаву. Жители деревень на большом господаревом шляху выходили — согласно обычаю — встречать воеводу средь пажитей и нив; но он не делал привалов; оставляя за собой на засушливых дорогах высокие тучи пыли, Штефан скакал в Сучаву. И лишь достигнув прохладных вод угорья, остановился. Радные бояре собрались на диван[100] вершить судные дела, писцы навострили орлиные перья. Но господарь прошел прямо с дороги в домовую церковь и повелел доставить туда детей; и больше никому не быть меж ними и господом, кроме матушки господаря Олти-Марии да тетки княгини Кяжны. Явились дети и облобызали руку господаря. В своих малых одежонках они напоминали святых на иконостасе. Детей было четверо: Алексэндрел — старший, затем Петру, Богдан, Елена. А княгини-инокини, матушка и тетка, были в скорбном одеянии; в заплаканных глазах сквозила горесть пережитого и страх перед будущей бедой.
Дети невинно улыбались. А женщины украдкой поглядывали на Штефана, дожидаясь его слова, пытаясь угадать, какую новую беду принес он. Но молчал господарь, склонив колени перед серебряной иконой божьей матери и прильнув лбом к ножкам святого младенца. В узкие ниши косо пробивался свет осеннего дня. Сквозь сырые стены донесся чуть слышный звон часов на башне. Наконец, князь выпрямился.
— Случилось что? — осведомилась шепотом княгиня-матушка.
— Всевышний избавил нас от ворога, — ответил сын. — Арон при мне сложил голову. Я повелел захоронить его в секлерской церквушке. Прояснилось державное правление Молдавии: иных побегов от древней отрасли Мушатов, кроме вот этих, нет уже боле.
Княгини со вздохом простерли руки над детьми, словно оберегая их от неведомой угрозы. Затем сама княгиня Олтя, земно кланяясь, воздала хвалу пречистой деве и положила про себя одарить ее икону жемчужной обнизью.
У входа в крестовую дожидались князя благочестивые иноки Зографского монастыря на святом Афоне. Сложив на груди руки, они поочередно склонили перед Штефаном черные клобуки и поцеловали ему руку. Их было трое молодых, крепких телом и смуглых лицом, с черными окладистыми бородами. Везли они с собой грамоту игумена. И били челом светлому князю тремя бурдюками лучшего масла к рождественскому посту. Да будет ведомо славному воеводе-победоносцу, что молебны и поминания, предписанные им, правятся неукоснительно в святой обители. А пришли они за мерой золота, которую навечно утвердил за божьим храмом — в жалованной грамоте с печатью благочестивый воевода Штефан.
— Все будет так, как мною велено, — отвечал господарь. — Сполна получите все то, что полагается святому храму. Сегодня же внесу я новый вклад, дабы справить вам благодарственный молебен по делу, кое позже разъясню. А у вас, божьи иноки, все ладно?
— Благодарение богу, все ладно, святой князь; и да поможет тебе небесная сила поразить дракона.
Не снимая кольчуги, князь прошел, позванивая шпорой, в канцелярию. Были у него и другие иноземные гости — крымские послы с грамотами и вестями; генуэзские купцы из Кафы, пришедшие поведать князю о неслыханных злодеяниях султана Магомета, окаянного гонителя христиан. Старшина купцов, сеньор Федериго, хотел бы поближе сойтись с властителем Белгорода, дабы установить и в Кафе такие же порядки, как в молдавской крепости на Лимане. Его же стараниями крымский хан Менгли-Гирей[101] обновляет и укрепляет дружбу с Молдавией. В свое время дружба эта скажется в важных вестях. И живут в Мангопском замке на тех благословенных морских берегах потомки царственного рода Палеологов. Пусть же назначит славный князь Штефан сроки мудрого державного дела, о коем было написано ему не раз. Посланцы сеньора Федериго тоже сдали дары в каморы крепости.
Крымские ханы и мурзы, осевшие в каменных домах, усвоили от левантийцев да итальянцев новые порядки жизни. Благословенные места, морские виды, кроткое небо смягчили природную жестокость сыновей чингисовых. Но старый Хаджи-Гирей[102] и сын его Менгли выказали перед людьми и богом немалую мудрость, правя милосердно и мирно живя в садах Причерноморья. За Волгой же находилась коренная, самая дикая часть орды. Столетия мало ее изменили. То были прежние свирепые всадники времен Субедэя и Батыя. Иные жили неоседло; другие ютились под землей в норах, обмазанных глиной. Согнанные со всего мира рабы стерегли в степи стада под присмотром одиноких всадников, со всех сторон подпиравших копьями небосклон. От этих кочевых становищ хану полагалось свободно видеть самые отдаленные урочища. А потому леса в татарских владениях предавались огню. Ели они конину, по-прежнему носили черные кожаные панцири, копья, саадаки[103] и арканы; зимой надевали страховидные шапки и окровавленные тулупы. Это были прежние зорители, злодеи человечества, о которых некогда поведал Богдан-Воевода сыну; и Штефан в свою очередь рассказывал о них Алексэндрелу зимними вечерами в Сучавском замке. Не было приятства меж крымскими и заволжскими ханами. Хан Мамак[104], недавно избранный на курилтае и прозвавший себя, по обычаю, повелителем мира, возмечтал пить кумыс из черепа хана Менгли и тут же дал ему об этом знать, пускай — дескать — готовится, ибо истинные воины снова поднимаются, как встарь, готовясь растоптать землю копытами коней, и первыми погибнут крымские развратные бездельники.
Менгли-Гирей улыбался, слушая подобное бахвальство; что до него, то он предпочитал сражениям блаженство висячих садов. Но летом 1469 года лазутчики принесли из пустыни весть, что заволжские орды Мамак-хана зашевелились. Туг же полетели скорые гонцы к подольским панам сказать, что Мамак-де только дожидается жатвенной поры, а там пожалует в ляшские земли собирать урожай да недостающих ему рабов. К Штефану тоже прискакали посланцы на быстрых конях с грамотой от Менгли-Гирея.
Князь принял ханских гонцов в Сучаве и, одарив оружием и сукнами, похвалил их. Когда же они поднялись с колен и отошли, воевода велел толмачам перевести грамоту.
"Мы, Менгли-Гирей, повелитель мира и Крыма, — гласила грамота, могущественнейший и славнейший из всех князей Ордынских, истинный наследник Чингисова и Батыева престола, угоднейший Аллаху делами нашими и отца нашего Хаджи-Гирея, отписываем тебе, Воеводе Штефану Молдавскому, дабы ты сведал, что пес Мамак, сын шлюхи, распускает грабительские свои загоны на Ляшскую страну и на Молдавию; проведал я от купцов наших и из дел твоих с королем, что ты усерден и не дремлешь. Так зорко блюди рубежи и остерегайся".