По возвращении из валашского похода князь Штефан стал табором под Васлуем, дожидаясь событий, смысл которых, по вышнему решению, определяющему каждому его судьбу, был доступен ему лишь одному. Нужно было, наконец, оправдать свое назначение. 15 лет без устали трудился он для устроения земли Молдавской, укрепляя рубежи, накапливая войско. Хрупка сила человека, и времени ему дано в обрез. Но провидение отмечает иные дела таинственным смыслом, а простым людям они кажутся чудесами.
Итак, на валашском престоле в Бухаресте сидел Басараб Старый, увенчанный знаками власти и величия, которого алкал двадцать лет. Когда же османские беи дунайских крепостей пошли на него войной, он выставил против них одни лишь хитросплетения, почитая их сильнее всякого оружия. Отослав беям дружеские грамоты, пообещав богатую казну, уверив их в совершеннейшей своей покорности славнейшему среди владык — султану Магомету, тощий валашский господарь незаметно покинул страну и вернулся в изгнание.
— Не суждено, видно, воеводе семиградскому освободиться от него, заметил с горькой усмешкой Штефан. — Не позволил господь Лайоте провести хотя бы Крещенские праздники в отчине и дедине своей; все потому, что в пост, когда мы трудились ради него, он втихомолку ел скоромное, словно католик.
Покуда турки обновляли власть в Валахии, Штефан ожидал и других вестей; и вскоре получил их через Кафинских приятелей-купцов, и через Венгрию и Венецию. Вышло повеление Скопцу Солиману, бейлербею Греции, великому и грозному водителю турецких орд, двинуть всю рать на Молдавию и наказать Акифлак-бея за дерзость и вмешательство его. Сидеть бы ему спокойно да платить положенную дань! Так нет, гяуру не сидится! Пусть же Скопец воздаст ему по заслугам.
Хотя турки медливы в своих ратных сборах, Штефан-Воевода остался на зимних таборах. И призвал он к себе княгиню, княжича Алексэндрела и княжну Елену — встретить вместе Рождество в Васлуйских палатах. Тут и посетили его послы короля Казимира, их светлости паны Бишовский и Суходольский. В августейшей грамоте король снова обещал непременную помощь. Ибо теперь войны доподлинно не миновать.
— Верная мысль, — отвечал с улыбкой воевода послам. — Война в Молдавии грозит падением польскому Каменцу. А когда завоюет Магометова рать Каменец, Лехия будет открыта для набегов волжских татар. Бью челом славному господину моему королю за обещанную помощь и жду ее.
Медливы турки, а польские паны и того нерасторопней. До самого конца февраля получал господарь в Васлуе одни словесные уверения да грамоты. К весне распустил он рэзешей по домам. На святой, по обычаю, установленному 15 лет тому назад, созвал господарь своих военачальников в Сучаву на праздник Воскресения господня. До самого Егория он ждал, насторожась, не выйдет ли от Порты ратный фирман: сабли льготчиков и рэзешских конников были навострены, копи оседланы. Вскоре, однако, вышло повеление повесить сабли на матицы[107] и коней спустить в поляны.
Из всех новостей, стекавшихся тем летом в стольную Сучаву, самой удивительной была весть о кончине Раду Басараба. Причины его гибели так и не удалось выяснить: не то пал он в Джурджу, не то поехал пировать в Видин или Никополь. Дунайских беев известили о кончине господаря — и все. А к тому времени Басараб Старый Лайота перешел под милостивую руку великого падишаха. Теперь он шел на княжение с юга, и были с ним наврапы[108] и субаши[109]; при воцарении на престол гремела турецкая тубулхана[110].
— Господь карает меня за плохой выбор, — заметил своим советникам Штефан-Воевода.
Новое известие уже ничуть не удивило господаря: Хайдар-Гирей[111] вышел из Крыма за польским ясырем и ударил на Каменец.
— Выходит, крымчаки заодно с турками, — сказал воевода. — Значит, надо нам зорко охранять восточный рубеж. Да и чему тут дивиться? Одна у них вера — у Менгли, у Хайдара — с султаном Магометом. Удивления достоин Лайота, брат наш во Христе, клявшийся на евангелии и целовавший крест в нашей Сучавской церкви. А ведь и он пойдет на нас в поход, следуя в хвосте Солимановых войск.
На исходе лета пришло из черного царства ожидаемое посольство. Так первый опавший лист предсказывает зиму, хотя леса еще одеты зеленью. Грамота великого падишаха повелевала открыть Килийскую и Белгородскую крепости и выдать назначенным служителям положенную дань.
— Мы жаждем мира, — сказал им Штефан, — и сила его султанского величества нам ведома. — Однако дать ответ, угодный Порте, мы не можем. Мы никому ничего не должны и крепко постоим за нашу правду.
Послы уехали. За этим с юга следовало ждать багрового смерча войны. Тяжко вздохнув, господарь вошел в домовую церковь и горячо помолился. О посольстве и ответе Штефана узнали тотчас же задиристые капитаны и рэзеши Нижней Молдавии. Поглаживая рукавом зипунишек ежовые кодочки бороды, они честили поганца Магомета словечками покрепче да пометче господарских. Оно, конечно, князьям да королям пристало говорить иным языком. А им, рэзешам, все нипочем: что на уме, то у них и на языке.
Готовясь к суровой године, Штефан спешно снарядил послов к Казимиру-королю и в Семиградие; известил он и Матвея Корвина о турецкой угрозе. Его-то он особенно просил о помощи, как знаменитого и храброго христианского короля, клятвенно обещавшего защитить Христов закон. Пособляя молдавскому войску, король защищает Венгерское королевство. Подобные же искусные послания отвезли гонцы в Венецию и к его святейшеству. Верные бояре поспешили к его светлости Власие-Мадьяру — семиградскому воеводе, с просьбой поставить в Валахию, заместо криводушного Лайоты Басараба, молодого Цепелуша.
Лишь семиградские воеводы помогли делом, напав на Лайоту. К тому времени осенью 1475 года от Порты вышел ратный фирман. И Солиман-Скопец, облобызав печати, огласил его беям и войскам, стоявшим у крепости Скутари в Албании:
"По получении фирмана, Солиману-бею поворотить войско к Дунаю и идти без промедления на Молдавию. Схватив за бороду князя Штефана — приволочь гяура к стопам могущественнейшего султана. И войску не зимовать в ином месте, кроме как в ляшской крепости Каменце. Той же весной идти из Каменца в ляшскую и венгерскую землю. Таково решение. И иному не быть".
И снова собрал господарь свои полки в Васлуйском стане. Сюда и доставил венецийский посол Паул Огнибен грамоты от шаха Узун-Хасана. А Штефан повелел латинскому дьяку отписать вторую грамоту святейшему папе Пию, просить его поднять на неверных королей и князей Европы, ибо надо всеми нависла турецкая опасность.
Короли же и князья Европы рассудили, что беда грозит одной Молдавии. Успеют, стало быть, еще подумать. "Стоит ли, — рассуждал Казимир, тревожить в самый праздник порубежных ляшских военачальников; да кстати, они и нам понадобятся против татар".
"Дозволить ли секлерам пойти служить в молдавском войске, — думал Матвей, — впрочем, дозволь — не дозволь, они все равно пойдут: ведают, что Штефан-Воевода — добрый воин и полководец. По правде говоря, его-то они и почитают своим князем. Неладно получается, да ничего тут не поделаешь".
Пока при королевских дворах произносили речи и поднимали заздравные кубки, Штефан зорко следил за неуклонным продвижением рати Солимана-бея. Пройдя всю Фракию и Болгарию, полки Скопца достигли Дуная. При первых зимних снегопадах Цареградские корабли с припасами и одеждой скопились в устье Дуная.
Отовсюду согнали крестьян правобережья и Кара-Ифлакии: одни трудились в обозе, другие открывали злачные ямы, гнали к дунайским заводям стада овец, растапливали куски говяжьего жира, собирали вдоль берегов плоты для мостов. Пришел со своей дружиной и Басараб Старый. Теперь он ехал среди начальных людей и бунчуков Солимана. К Рождеству гонцы из крепости Крэчупа донесли, что наврапы вступили в пределы Молдавии. Рэзешские отряды не пускают их, досаждают частыми налетами, но сзади напирает основная сила оттоманов. Господарь созвал в тронные покои Васлуйского дворца советников и воевод. Все молчаливо сидели на тайной вечере, вокруг своего господина. Были тут и старые бояре, но большей частью молодые, с великим тщанием отобранные господарем. Среди них были Хрян-ворник и новый сучавский портар Лука Арборе, и Михаил-спэтар, и Дажбог-кравчий, и ясельничий Иля Хуру. Был также Дума Хотинский, сын Влайку, двоюродный брат господаря, и нямецкий пыркэлаб Арборе и романский пыркэлаб Драгош, и белгородский — Лука. Другой Пыркэлаб Белгорода, немец Герман, остался по повелению Штефана при крепостных бомбардах.