Дед к моему песенному творчеству был не то чтобы равнодушен, но не так активно хвалил меня, как мне хотелось бы. И потому скоро у меня появился новый поклонник и друг – дед Панько. Тоже Федункив, из нашей родни. Он был очень высоким и таким колоритным. Мой дедушка был маленьким, коренастым, а Панько крупным. И очень интеллигентным. Песни мои благосклонно слушал и мне много историй разных рассказывал. Про свою жизнь, про то, как его ссылали… Я в деталях сейчас мало какие из них помню, но его манера повествования в память врезалась навсегда. Рассказывал он очень красиво, спокойно, размеренно, с интонацией и особым выражением. Меня это завораживало, и я постоянно бегала к нему, но уже не петь, а слушать эти истории.
И вдруг дед Панько умер. А мне об этом не сказали. Не помню почему, но меня в деревне не было. То ли я у тети Аси гостила, то ли еще где. И на похороны не попала. По возвращении отправилась я к нему в гости. Панько жил в маленьком домике на окраине. Прибегаю туда и вижу, что на дверях замок висит. Что к чему, не понимаю. Давай спрашивать соседей, а мне говорят: «Так умер он на днях».
Я вернулась домой, молча легла и заболела. Просто решила, что я тоже умираю. У меня на полном серьезе температура поднялась. Бабушка вокруг меня носится, пытается понять, чем таким я больна. А я ей все так же спокойно сообщаю, что когда, мол, умру, меня с дедом Панько рядом похороните…
Я, например, могу начать жалеть либо совершенно незнакомого, либо даже очень неприятного мне человека. Вот какие несчастные и все такое. Истории катастроф, вооруженных конфликтов во мне тоже очень откликаются. Я восприимчивая очень. Слышу, что где-то взрыв произошел, – и сразу перед глазами рисую картинку. Думаю о том, сколько людей пострадало, каково их семьям, и мне дурно становится. Потому такие новости стараюсь не читать. И про больных детей тоже: мне тяжело, я понимаю, что всем помочь невозможно, и считаю, что это, в конце концов, должно делать государство. Но семьи их очень жалко, конечно.
Бывает, из-за чего-то, что вообще ко мне отношения не имеет, так расстроюсь, что давление скакать начинает. Тогда историю про деда Панько и припоминаю. Видимо, это еще оттуда у меня такое – многое пропускать через себя и переживать эмоционально.
Горячие пирожки
Вот уж кто точно не был поклонником моего артистическо-песенного мастерства, так это моя старшая сестра Наташа. Поначалу мое актерство и вообще творчество она игнорировала: если взрослых они умиляли и забавляли, то сестра ничего особенно интересного в них не находила. Зато потом, когда я уже пела в хоре и участвовала в постановках, она мной очень гордилась. Да и заботилась Наташа обо мне как могла, даже несмотря на то, что ей часто потом за это попадало.
Говорю ей как-то: постриги меня «под солнышко», кругленько так. Она мне взяла и кастрюлю на голову надела. Ну, вроде как чтобы ровно подстричь. Подстригла, правда, все равно криво. Я давай обижаться, а она ровнять начала. В итоге я была как Хома Брут из «Вия». Нет, ну с сегодняшней точки зрения вышла очень хорошая прическа, стильная, по французской моде, с такой остриженной почти до корней челкой. А тогда это был кошмар и ужас. Но бабушка сестру тогда за это как следует отругала, а мне позже прилетело рикошетом от самой Наташи.
Однажды сестра для меня пирожки украла в школьной столовой. Бабушка у нас жарила пирожки на кулинарном жире, такие румяные, вкусные получались. Но большинство готовило пирожки на обычном подсолнечном масле. В общепите его не меняли, и пирожки выходили такими темненькими, зажаренными. Бабушка нам такие кушать запрещала: канцерогены, вредно вам такое. Ну а запретный плод сладок, мне подавай именно такие!
Вообще, с запретными плодами – это не моя типичная история. Если что-то нельзя – это не становится для меня более притягательным. То есть если мне интересно или неинтересно что-то, от того, запрещено это или разрешено, мнение мое никак не изменится. Но вот пирожки те любила очень!
И вот Наташа с двумя пацанами однажды пробралась туда, где в школьной столовой эти самые пирожки жарили, схватила их и набросала за шиворот, под платье этих горячих пирожков. И мне принесла. «Вот, ешь», – говорит. А пирожки эти мне в рот не лезут, я вижу, что у сестры на пузе аж волдыри пошли. Мне ее жалко, а она только злится, мол, что ли зря пирожки таскала, кричит: «Что встала, слезы утри и ешь давай, если бабушка увидит, нас убьет обеих».