Дошло до матушки игуменьи, пришла и она. Принесла с собой книгу и перо, и говорит:
― Расскажи все нам, Маланья, что с тобой было?
Все я рассказала, а она записала и говорит:
― Послать нужно за Святыми Дарами, може до обедни не доживет, и лик у нее предсмертный.
― Нет, ― говорю, ― хочу последнюю литургию слушать; сама пойду.
― Ну, смотри, ― говорит, ― как бы грех не вышел.
Так до утра меня караулили монашки по очереди. Наутро приказала матушка игуменья везти меня на таратайке. У нас безногая монахиня была, это ее таратайка; а в церковь я сама вошла; и откуда только силы взялись, одна радость меня несла; какой-то восторг окутал.
Принесли мне мягкий фотель, но я больше стояла на ногах, и так хорошо мне было, так хорошо, что не расскажешь. Когда батюшка меня про грехи спрашивал, я только и могла ему ответить:
― Все забыла, все забыла; я так рада, я так рада!
И сама так твердо к чаше пошла. А потом вдруг заслабела и уж ничего больше не помню; не знаю, как и в келью донесли.
Стали меня маслом мазать, а я что слышу, а что и не слышу. Вдруг, вижу я, надо мной кто-то порхает; а это мой Ангел-Хранитель в своем теле. Вижу, он мне улыбается и говорит:
― Таня, не робей, я с тобой. Немножко хоть помолись.
Так то, дорогие, и за что бы, кажется, так хорошо.
Вот взял Ангел-Хранитель и положил свою руку мне на голову, поцеловал меня в лоб, в очи, в уста и меня как не стало, только от головы до ног как молния прошла, и увидела я, что стою у ног своего тела. Удивилась и говорю:
― Нешто я умерла? ― А сама все слышу, и чувствую, что спина болит.
― Забудь, ― говорит Хранитель, а сам мое земное тело крылом от меня же и закрывает. ― Теперь это брень, Таня!
А я все твержу:
― Что ты, они меня ворочают, и мне больно.
― Брось, ― говорит, ― молись!
А мне все это дивно стало. Дай, думаю, я своим монашенкам что-нибудь скажу.
― Оставь, ― говорит Хранитель, ― молись, видишь, тебя уже смущают.
Глянула я в угол, а там Господи, какая страсть, ажно тошно стало. С перепугу как крикну: «Влезу назад в свое тело».
― Что ты, ― говорит Хранитель, удерживая меня, ― молись, говорю.
Тут пришли еще какие-то, и будто умерший сын мой и радостно мне и страшно ужасно, и хочется мне куда-нибудь спрятаться. Потом стали тело хоронить, а я все думаю:
― Не может быть, что я умерла, странно мне все это, и я все вижу и все слышу, а как на тело взгляну ― даже грудь и спина заболит.
Потом вижу, в могилу несут. Тут опять смущение стало брать, а Хранитель все повторяет: «Молись да молись!» А я уже и не понимаю, как и о чем молить.
Как стали опускать мое тело в могилу, Хранитель закрыл меня совсем крыльями своими и все говорит: «Молись!» А как грохнет земля в первый раз на гроб, я так и упала наземь, и не стало мне ничего видно. Вижу только Его одного, а сама я плачу. Он гладил меня, утешал. И у самого слезы. Ведь и им жаль тела.
― Теперь, ― говорит Хранитель, ― мы пойдем с тобой, Таня, проживать жизнь сызнова. Помолись, чтобы Господь помог нам себя осудить по праву и честно и не скорбно.
Вдруг вижу, что сижу на лавке, вижу, что я махонькая девочка, а матушка блины печет, я утянула тихонько блин и ем, да как мать оглянется, а я за спину блин прячу.
Первый в жизни мой грех! украла! Говорю: «Да я была не разумная». А Хранитель говорит:
― А утянуть, разумная? А умеешь прятать?
Вот, таким манером много я так увидела своей мерзости, уж так тошнехонько стало. До пятнадцати лет так шаг за шагом дошли, все свои грехи увидала с начала жизни, все их поняла и прочувствовала, и переболело сердце мое:
― Не хочу больше на себя смотреть, ― говорю, ― куда меня девать, такую гадину?
― Не робей, что ты, хуже бывает, ты только покоряйся, до молись, чтобы Господь помог не пропустить чего.
― Не могу, ― говорю, ― тошнехонько!
― Ну, и будем тут стоять до темноты.
Ну, что же, согласилась я с Хранителем, делать нечего, опять пошла. И так се ходили до последнего часа жизни.
― Ну, теперь, Таня, ― говорит Хранитель, ― самое трудное будет. Не пугайся, придет зло и будет спрашивать отчет. Оно будет лгать, не смущайся, на все говори: «Я повинна перед Богом, Его Святая Воля, а не вам меня судить».
Как налетят, Господи, как загалдят, криком кричат и все разом лезут. Ужас такой, что страсть! Кричат: «Ты и то забыла, и то забыла, и наша, ― говорят, ― пойдем с нами, и тебе хорошо у нас будет!»
Господи, вот напугалась. Думаю: «Что же теперь делать? Куда от них бежать?» Хранитель же все их удерживает и отстраняет, а сам все молится: