Иду от картины к картине. Новых много, я их не видел. Тоша не показывала, я не интересовался.
Едва намеченными световыми ступенями — лестница к солнцу: от левого переднего угла через всё полотно вверх. У истока лестницы — мальчик, задрал голову, его лицо — в солнце.
Картина не закончена.
Композиционно уязвима, громоздка.
Тоша, родная Тоша! Как же за столько лет я не попробовал устроить ей выставку?! При моих-то связях, при моём-то влиянии! Попрошу Славика. Бывший ученик Славик послушен и безотказен, смотрит мне в рот, да он для меня сделает всё, о чём попрошу! Тем более что он метит в мои помощники, как только я получу пост, на который меня выдвинули!
Представляю себе: в большом зале Тошины полотна и люди, пришедшие к Тоше. Останавливаются перед горящими христианами. Нет, невозможно. Нельзя так мучить людей! Нельзя выставить это голое, безнадёжное страдание! Жизнь не только в страдании, жизнь — в сочетании страдания с радостью, и нельзя перекашивать её, передёргивать.
Беру лист грунтованного картона. Как давно я ничего не делал для Тоши! Заказы, выставки… я погряз в договорных полотнах, и у меня не остаётся сил и времени на жизнь для Тоши. Она давно не спрашивает, чем я занимаюсь, и ни разу не выразила желания приехать в мою мастерскую.
Вот сейчас я подарю ей… она утром проснётся, она просыпается первая… зайдёт в мастерскую, она здесь делает гимнастику и одевается, чтобы меня не будить, и увидит… Ей… специально.
Что же я хочу написать? Кого? Сумерки, снег? Ребёнка, оказавшегося в зимнем лесу, старика и старуху у общего очага?
Я слеп. Не вижу ни лиц, ни композиции, ни цвета.
Стучат ходики. Светят разными огнями Тошины картины, меня окружают Тошины люди. А где люди мои?
И понимаю: я привык к заказам, я превратился в бездумного исполнителя — делаю то, что прикажут.
«Ну же, придумай сюжет! — приказываю себе. — Раньше они сыпались из тебя, как из рога изобилия!» Даже с собой говорю штампами! А идей и сюжетов нет, из чувств один страх! Где я сам?
А ведь я давным-давно ничего не читал, ни современной литературы, ни классики…
— Тоша! — зову в отчаянии. Иду в спальню. — Тоша, спаси меня! Скажи мне: «Я — тайна. Мир — тайна. Я вижу…» Тоша, я ослеп, я не вижу…
Она ещё не проснулась, она ещё не понимает, о чём я, силится ухватить, чего я хочу от неё, о чём я в ужасе твержу ей. Тоша морщит лоб, пытается сообразить — в мягком свете ночника лицо у неё детское, беспомощное.
— Скажи «тайна», скажи «вижу»! Ну же, Тошенька, родная!
Она вспоминает. И… зевает. Сладко зевает. Широко раскрывает рот, так, что видны пломбы и две железные коронки, и почему-то мне становится досадно, ещё хуже, чем было, я начинаю злиться.
— Ты прекрасно понимаешь, о чём я. Ты нарочно… Ты не хочешь помочь…
— Я поняла, — говорит она мягко, тепло, как много лет назад говорила со мной. Она улыбается мне. — Ты хочешь ощутить то далёкое волнение, что сделало тебя художником?! — И обрывает себя, мягкую, тёплую. И снова зевает, уже не сладко, просто так, от скуки. И вся она в эту минуту далеко от меня. Да она умирает от скуки, уж так ей скучно, что лицо некрасиво перекашивается. — Не получится, Гриша, — говорит она наконец. — Ничего не выйдет. Ты теперь другой. Того трепетного мальчика нет.
— Не болтай. Я тот же. Я ничуть не изменился. Я по-прежнему люблю тебя.
Она горько усмехается.
— Не любишь. Сюсюкаешь. Меня не видишь, не знаешь, не понимаешь. — Молчит. Резко добавляет: — Я хочу спать, Гриша, у меня завтра трудный день.
— Нет, погоди! Как ты смеешь оскорблять меня?!
— Разве?
— Если бы ты считала, что я не люблю тебя, давно выгнала бы меня!
— Я выгоняла, ты не уходишь. Впрочем, зачем расходиться? Нужна же тебе домработница! К тому же я принимаю твоих приятелей и твоего папика. — В голосе её ирония. — К тому же ты боишься ночей, я согреваю тебя своим телом.
— Это я согреваю тебя, это ты боишься ночей!
— Да, согреваешь. Да, не ты, я боюсь ночей, поэтому не рву с тобой. Ты нужен мне для ночей. Днём я не боюсь, днём не страшно, а ночью… когда я одна… мне мерещатся мои родители, как они погибли…
— Как они погибли? — спрашиваю я досадливо.
— Много же понадобилось лет, чтобы… — Она замолчала. Сказала буднично: — Их убили.
— Кто?
— Не знаю. По-видимому, тот, кто приказал сдать установку раньше времени, не готовую, не проверенную. Установка взорвалась. Они оба были физиками. — Она замолкает, молчит долго, потом говорит: — Я хочу спать, Гриша, у меня завтра трудный день, а время, Гриша, стучит. Ты-то выспишься до двенадцати. — В её голосе звучит неприязнь, а может, жалость, а может, боль, а может, всё вместе.