— Сегодня мы с тобой уезжаем в Таллинн. Там я сведу тебя с нужными людьми. Кстати, звонил Жэка. Он ещё раз выражает глубокое сочувствие, он сказал, с Америкой решено, нужно начинать оформляться, тебе нужна смена обстановки.
«Значит, в самом деле Тоши нет?» — понимаю я. Сначала, точно укол, несильная, возникает в груди боль, мгновенно исчезает, но по мере того, как папик говорит, с этакой безапелляционной уверенностью, с этаким апломбом, к одному, мгновенному, уколу прибавляется другой, третий, и боль разрастается.
— Поедешь в Америку, развлечёшься…
— Замолчи, — прерываю я папика.
Но мой протест звучит жалко, я лежу, я гол, я спелёнат болью, и голос мой слаб.
— Ну, ну, — говорит примиряюще папик, — подумаешь, неудачное слово, не «развлечёшься», я хотел сказать — «отвлечёшься», очень уж ты изнежен.
— Уйди, — прошу я, предаваясь боли.
Мне нравится эта острая боль, она будто соединяет меня с Тошей, она, быть может, приведёт меня к Тоше, я не пью лекарство, хотя оно совсем близко, протяни руку к тумбочке и валокордин, и нитроглицерин, и валидол, и снотворное, и всякая другая дребедень — Тоша считала, лекарства должны быть под рукой.
— Ну, вставай, вставай! — говорит папик. — Я жду тебя с завтраком. — Он приветливо улыбается мне и выходит из комнаты.
Протянуть руку и — любое лекарство, а я слушаю боль, я наслаждаюсь болью: ни шевельнуться, ни крикнуть. Тоша склонилась бы сейчас надо мной, угадала бы, что мне плохо.
Папик снова заглядывает:
— Гриша, там пришли к тебе, я сказал, чтобы подождали минут пятнадцать.
Хочу спросить «кто пришёл», а язык тоже связала боль, папик, видно, понимает, что меня интересует, кто пришёл.
— Вчера был этот мужчина, он как встал около гроба, так и стоял. Я поинтересовался, он говорит, близкий друг Антонины Сергеевны. Я вчера заметил его: не пошевелился, как неживой, ни с кем не сказал ни слова.
Вчера я вырубился на кладбище. Мне дали снотворное, по-видимому, сильное, я проспал и поминки, и ночь.
Папик исчезает, а я протягиваю руку к тумбочке. Чтобы встать, нужно унять боль. Простое движение рукой причиняет боль, к которой я уже притерпелся, замираю на мгновение без дыхания, но тут же из пузырьков и таблеток выбираю прохладный алюминиевый баллончик с валидолом, вынимаю таблетку, кладу под язык. Закрываю глаза и жду, когда боль начнёт таять.
Тоши нет?!
Непонятное словосочетание.
«Кленовый лист на ветви ёлки. Праздник. Решение картины. Тайна картины. Главное вот это — оранжево-бордовое пятно листа на зелёной ели… Тайна — я. Тайна — моё тело. Во мне, внутри происходят созидание, разрушение… Как это серое, сырое, медузоподобное вещество — мозг — осмысливает действительность, решает проблемы? Как это — мозг, конечности, желудок соединяются в одно целое, которое «я»?!» Тошин голос. Кажется, такие слова говорила она в тот, первый, свой урок.
Сколько лет я мучительно пытался вспомнить их, первые в моей жизни нестандартные слова, и не мог, а сейчас, под аккомпанемент боли, они пришли сами: простые, ясные. Тайна — жизнь. Тайна — творчество. Тайна — любовь. Тайна — смерть.
Боль растаяла.
Всё-таки я встал. Всё-таки оделся. Ноги подкашиваются. Боль оставила после себя тошноту, слабость, тяжесть в груди — точно в гирю превратилось сердце, тянет лечь, но я сую валидол в карман брюк, иду в ванную, подставляю голову под холодную струю. Тоша, оказывается, принимала ледяной душ, я не знал. Как ни странно, становится легче: и тяжесть, и тошнота забиваются в щели, дают мне возможность вздохнуть. Вытираю голову, растираю грудь и плечи. Теперь я готов «к употреблению» — стою на двух ногах и одет.
Гость на кухне, а что-то, какая-то зыбкая надежда заводит меня сначала в Тошину мастерскую — в нашу гостиную. Вхожу и… столбенею. Стены голы, грязная скатерть тащится через всю комнату на каких-то непонятных столах, на скатерти — остатки еды, засохшие куски сыра и колбасы.
— Папик! — ору я. Вбегает папик. — Где, где, где… — Я не могу больше выговорить ни слова, потому что снова боль цапает меня, завязывает в свой тугой узел.
Папик понимает.
— Я велел, Гриша, я, чтобы тебе не напоминало, чтобы тебе легче…
Сую в рот валидол, снова теряю время на преодоление боли и сквозь неё костенеющим чужим языком едва ворочаю:
— Обратно. Немедленно. Как было.
Откуда во мне сила взялась? Не обращая внимания на боль, стаскиваю грязную скатерть с остатками еды, выбрасываю в коридор, незнакомый, чужой стол, тяжеленный, пудовый, с трудом тоже волоку к двери, он цепляется за Тошины вещи.
— Гриша, Гриша! — суетится папик. — Помогите! — кричит папик на кухню и потом, когда мужчина приходит, повторяет: — Помогите!