— Ребята ждут за дверью оценок! — решается прервать спектакль одного актёра директор. — И обедать пора. На досуге, с глазу на глаз вы объясните Григорию Холодову свои мысли относительно его дальнейшей судьбы, выскажете недовольство Антонине Сергеевне. — Директор тоже встал из-за стола, подошёл к нам. Он лыс, худ, невысок — как раз до подмышки Зверюги. Несмотря на жёсткий смысл того, что говорит, говорит директор нерешительно, он просит и показывает Зверюге на часы. — Скоро вторую подгруппу запускать.
Зверюга через голову директора впилась взглядом в Тошу и бьёт её словами:
— Жить-то как они будут?! Ваши эвфемизмы, звёзды… вы же обрекаете их на нищенство, толкаете к пропасти! Никому не нужно сейчас ваше искусство, не все удержатся на плаву, не все. — У Тоши губы дрожат, тонкие уголки бровей приподняты в растерянности. — Вы в этой школе без году неделя, а я уже выпустила за пять лет пару сотен учеников, — гремит Зверюга. — Приходят ко мне… тощие, голодные, чуть не без порток, одни бороды вместо плоти! Свободный художник в нашем обществе не может прожить по-человечески. Выставки устраиваются по блату, талантливых гонят отовсюду, потому что у власти, как правило, неталантливые, а им не нужна конкуренция… На чёрном же рынке нужно уметь сбыть!
— Перестаньте! — воскликнула Тоша. Я никак не мог представить себе, что она найдёт в себе силы противостоять Зверюге, но голос прозвучал твёрдо — похоже, и её я толком не знаю. — Что вы тут спектакль устроили?! — сказала моими словами. — О методах воспитания рассуждают на педсоветах, за чашкой чая, но не на экзаменах. И тянуть человека в свою профессию, в свою философию никто не имеет права. Ни вы, ни я. Каждый сам решит, куда ему поступать. Не берите грех на душу. Голодные, может быть, много счастливее, чем сытые. У сытых головы не работают, сердце обрастает жиром, сытые-то — равнодушные. Кто знает, где истина?
Она говорит Зверюге, смотрит на Зверюгу, словно я не существую, а у меня, как всегда когда вижу её, всё вокруг начинает плыть, плясать, мешаться.
Две Антонины Сергеевны, два моих мира.
— Человек пуст и нищ, если не берёт в расчёт раскалённой лавы… природы, которой он допущен в этот мир, — возражает Тоше Зверюга. — Но человек силён и могуч, если пытается постигнуть законы природы. И если стоит обеими ногами на земле. Он должен иметь всё необходимое для жизни.
— Удобное жильё, удобный быт… — словно самой себе говорит Тоша, — но ведь мы — из Космоса, все мы в его власти. Да, человек силён знаниями и связью с природой, но почему он не может постигнуть собственного сознания, собственной души? Спасение человека — лишь в его душе: в том, чем он наполнен. Не о сытости, не о тёплом клозете разговор — о душе, о том, откуда мы.
Тоше снова возражает Зверюга, но я больше ничего не слышу, словно в немом кино: говорят все сразу, оживлены лица. Я слышу голос Тоши, звучавший под треск нашего костра в походе:
Директор мягко берёт меня за руку и ведёт к двери. Я снова изгнан из взрослых в дети.
В коридоре шумно, пахнет потом и духами.
— Чего так долго?! — спрашивает тревожно Сан Саныч. — Не может же она тебя завалить! Ребята в буфете, а я тебя жду.
Коротко передаю высказывания Зверюги. Сан Саныч усмехается:
— Смотри, какую борьбу развернули за твою бессмертную душу!
Несмотря на то что Зверюга терпеть не может Сан Саныча, Сан Саныч платит ей за ненависть любовью. Трёшка из «человеколюбия» ему поперёк горла! Он крепко уважает Зверюгу: считает, своё дело она делает честно, и в течение всех лет из кожи вон лезет, чтобы постичь математику. Теория ещё куда ни шло, вызубрить можно, а задачи не решаются, сколько часов ни сиди над ними.
— Ну и куда ты двинешь? В Суриковку или в университет? — Сан Саныч на меня не смотрит, я знаю, он хочет вместе в Суриковку.
А чего хочу я?
— Честно говоря, люблю удобства и… пожрать вкусно, — заявляю неожиданно.