— Вот, — протягивает она мне бумаги, — я оформила, папа велел, тебе выплатят пай. Говори, с чего начнём собираться?
Зверюга садится в моё кресло, в котором я читал при Тоше, рассматривает картины. Я обнимаю маму.
— Мама, — прошу я, — поезжай на работу. Мы не будем собираться, я никогда отсюда не уеду, здесь мой дом. Не мучайся ты так, родная! Я сам буду всё делать! Сегодня уезжаю в Ленинград. Вернусь, поеду в Ригу. Потом буду готовить Тошину выставку. Не волнуйся обо мне. Пока не откроется выставка, пока я… — Комок забил глотку, я разевал рот и не мог вздохнуть.
— Сыночек, Гришенька, — повисла на мне мама, — ты не можешь сейчас один! — Она повела меня на кухню, налила остывший чай.
И вдруг я увидел оладьи, глубокую тарелку Тошиных оладий, они забились в глубину буфета, позабытые и никому не нужные. Я взял одну, стал жевать. Она засохла, но никогда ничего вкуснее я не ел. Одна, вторая, третья… Долго жую, а потом глотаю. Но почему-то оладьи чуть горчат.
Мама стала есть Тошины оладьи.
Пришла на кухню и Зверюга. Видимо, поняла, в чём дело, потому что протянула руку не к пышным блинам поминок, а тоже — к чёрствым оладьям.
Предстоит новый путь в моей жизни, какой — не знаю, но знаю: на этом пути я хочу быть свободным. И на этом пути будут другие люди, не те, что шли со мной рядом последние годы; другие картины, не те, которые писал по заказу и договорам в своей роскошной мастерской. Я — тот, которого, если верить Артёму и Зверюге, любила Тоша, лишь сейчас, в боли, вылупливаюсь из себя — победителя и супермена, напичканного балыками и икрой, отмытого в престижной фешенебельной бане. И у меня больше нет ни Тюбика, ни Жэки, ни влиятельного папика, на старте — усталая, забытая папиком и униженная мама, несчастливая Зверюга и любящий Тошу вечной любовью Артём!
3
Прежде всего быть свободным — это ехать туда, куда хочется, а не туда, куда тебя посылают.
Билет я достал легко. Верхняя полка — свобода от беседы с незнакомыми людьми.
Только сейчас, лёжа на верхней полке, я понял: никогда, с самого первого часа своей жизни, с детского сада, Тоша права, я не был свободен. Мне навязывали стихи, которые мне не нравились, игры, в которые я не хотел играть, а позже — музыку, художественную школу, дорогу вверх.
Спал, не спал. Тоша — на другой полке, уже уснула. Мы с ней вдвоём едем в Ленинград, как она хотела. И завтра вместе будем ходить по Эрмитажу.
Головная боль — первое ощущение пробуждения. Стучат колёса — забиваются гвозди в мозг. Не колёса стучат, молотки. Душно и холодно. Откуда-то, из невидной щели, садит ледяным ветром, прямо в голову.
Главное — не думать о Тоше.
Мы ехали в Пицунду. Тоша не захотела самолётом. В поезде она прежде всего влажной тряпкой протёрла стены купе, стол, полки, расстелила на столе оранжевую салфетку, достала кулёчки, свёртки, маленькую кастрюлю, завёрнутую в полотенце. Обратилась к старушке, сидящей прямо, чопорно, как на выставке: «Прошу к столу. Что ещё делать, как не есть?» Четвёртый наш спутник был мужчина лет сорока, с портфелем. Вместе с портфелем он исчез сразу и на целый день — пошёл в другое купе к приятелю. Тоша устроила пир. Тёплая молодая картошка, помидоры с огурцами, запечённое мясо, курица, пирожки, яблоки — чего только у нас на столе не было! Даже баночка со сливочным маслом и сгущённый кофе. Тоша тут же отправила меня за кипятком, которого, конечно же, не оказалось. «Ох, — посетовала она, — нужно было взять термос с кипятком, как я не догадалась!»
Старушка ехала к дочке, которую зять увёз сразу после свадьбы в Сухуми. «Понянчить бы внуков! — переживала она. — Не дают! Своя мать! Да разве она так вынянчит? У меня дитё было бы в скрипучей чистоте. И что мне делать одной в двухкомнатной квартире?!» Старушка жаловалась на зятя всю дорогу: сам приезжает в Москву — дела делать, а дочку с детьми не пускает, и её не больно жалует — вот за четыре года впервые пригласил. А как жить одной? А зачем рожала да растила дочку, если не видеть?! Тоша слушала старушку, утешала, а я наворачивал за обе щеки.
Сейчас я умирал с голода! Хоть какую чёрствую корку! Хоть глоток чая!
Я слез с верхней полки в темноту. Интересно, сколько сейчас времени? Мои часы стоят. Они стоят уже несколько дней, я не заводил их. И снять не могу — подарила мне их Тоша. Нащупал ботинки, надел. Я даже не раздевался на ночь, так и спал в брюках.
Проводница крутилась вокруг титана, заваривала чай. Значит, уже утро?!
— Умоляю, стакан чая!
Она молча протянула стакан с одной заваркой и плиточку сахара. Не умывшись, не почистив зубы, я глотнул обжигающий крепкий чай. Голова болит как зуб.