— Она погибла, — вырвалось у меня, и тут же я замолчал. Что же я за подлец?! Вот Тоша… Калерию Петровну щадила, Артёма щадила, меня щадила. Сколько людей, живущих много лет в её любви, на её счету?! Себя не щадила. Себя не сберегла.
— Господи! — сказала Калерия Петровна. И больше ничего: и не заплакала, и глаз не закатила, лишь зрачки расширились.
Для Калерии Петровны, для христиан на Тошиной картине земная жизнь — краткий миг, главная — в вечности, — понимаю я. — Ушёл человек в вечность, значит, он там нужнее.
— Тоня с Леной подарили мне проигрыватель, за долгие годы собрали пластинки, — говорит она. — Вечерами, когда устаю работать, слушаю.
— А вы до сих пор работаете?
Всё-таки она взяла валидолину, сунула под язык. Вскоре над губой выступили мелкие капли пота.
— Я же библиограф, готовлю справочник. Молодые — торопыги, а мы, старики, приучены к терпению, любим кропотливую работу. Да и за пятьдесят с лишним лет скопились кое-какие знания, помогаю чем могу. Сотрудница приходит…
— А эта сотрудница приносит вам еду? — спросил я.
— Тоня приносила, готовила, убиралась, мыла меня. Почему Тоня умерла? — спросила она.
— Я убил её. Я подлец. — Неожиданно, как на духу, как священнику, рассказываю Калерии Петровне всю нашу с Тошей жизнь, увиденную по-новому: с моим эгоизмом, тщеславием, прикрытым фиговым листочком, — мол, для неё, Тоши, я стараюсь!
— Да, ей всё это не нужно! — восклицает Калерия Петровна. — Но это не вы виноваты. И я, и Артём, и тот, кто в доме престарелых, приложили…
— А кто в доме престарелых?
— Лена как-то рассказала, её соседа бросили дети, он голодал, ослеп. Ну Тоня и устроила его в хороший пансионат, в отдельную комнату, ездила к нему. Так что и без вас хватает, мы все растащили её по клочкам! Она, хоть и сильная, а ведь каждый раз расплачивалась собой — заболевала с нами, умирала с нами. Когда она попадала в ваши руки, к ней возвращалась сила, так она говорила.
Тоша врала? Или Калерия Петровна врёт, чтобы утешить меня?
— Честное слово, она часто говорила это, — угадала моё недоверие Калерия Петровна.
Но это всё уже не имеет значения. Погибнув, Тоша оставила мне в наследство целый мир — свои уникальные картины, своих уникальных людей, наполненных тем же, чем наполнены сама Тоша, Христос и апостолы.
— Вы мне нужны, — говорю я, — не вздумайте умирать. Я дам вам Тошину записную книжку, а вы… обзвоните хотя бы половину людей. Я бы сделал это сам, но мне нужно подготовить картины, придумать названия к ним, восстановить в памяти то, что когда-то говорила о них Тоша. И афиш нужно сделать чуть не миллион. — Я посвящаю Калерию Петровну в свои планы, и мне кажется, мы с ней знакомы всю жизнь. Над нами, соединяя нас, раскинув руки, склонилась Тоша. — Пусть каждый, кто Тошу любит, придёт сам и приведёт двух-трёх самых близких людей. Мы распределим людей по дням выставки, чтобы не получилось: в первый день все, в последний — никто. Открытие должно произойти с самыми любимыми и близкими.
— Спасибо, Гриша, — сказала Калерия Петровна, не замечая, что плачет, — не сомневайтесь… люди будут…
— Через пару часов к вам придёт моя мама. Принесёт еду и записную книжку, половине позвоните вы, половине — мама. Мама любила Тошу. А вы набирайтесь сил, без вас выставка не состоится. До двери вы ведь дойдёте? А там — лифт. А у подъезда — машина. Я для вас достану больничную коляску… Давайте ключ от вашей квартиры.
— Ключ остался у Тоши. У меня был один.
— Значит, в сумке. Я видел там связку каких-то ключей, разберёмся. — Я взял худую легкую руку Калерии Петровны, поднёс к губам и долго не отпускал, мне казалось, я и Тошу сейчас целую.
6
Вернувшись от Калерии Петровны, я выпил бутылку кефира, съел полбатона, отправил маму за продуктами и к Калерии Петровне, а сам достал тот холст, на котором когда-то попробовал написать Тошу.
Растерянно взирал я на собственную работу. Да, черты Тошины. Улыбка — Тошина. Но эта Тоша внешняя. В самом деле белочка. Приделать уши, чуть вытянуть мордочку, и готово.
Что же я видел в ней? Что любил? Что же это: я был слеп, глух?!
И, наконец, я увидел свою жену. Дрожала рука, когда я взялся за кисть. Я растёр её, но всё-таки рука дрожала, когда я коснулся холста. Это длилось лишь несколько минут.
Здравствуй, Тоша, девочка моя! Твоя улыбка, полумесяцем, твой взгляд — изнутри. Я оживлю тебя, потому что не могу без тебя. Ты жива, Тоша, ты — здесь, в этой комнате, ты снова со мной. Здравствуй!