Когда пришёл Сан Саныч, оставалось лишь фон создать, но и он уже был жив: серо-тёмный — цвет нашей жизни, мрачный, из которого не выбраться. Тоша взламывает его: над ней золотистый ореол. И солнечные лучи пробивают тьму.
Сан Саныч стоял молча. Матёрый, надёжный, он не продаст, не пропьёт наши отношения. И, чувствуя идущую от него силу, я ещё смелее и шире распахнул золотистый свет, исходящий от Тоши.
…Когда я привёз Калерию Петровну, улица Горького около выставочного зала и ближний переулок были запружены народом.
Сквозь живой коридор мы с Сан Санычем повели Калерию Петровну.
— Не спешите, — шептал я ей. — Мы и так очень рано. — Она висла на наших руках, костыли остались в машине.
— Можно вас?
Женщина, вероятно, совсем немногим старше меня, в ослепительно белой шубе, в ослепительно белой шапке, снегурочка! — загораживает мне дорогу.
— Простите… — Она мнётся. — Я училась у Антонины Сергеевны. Она дала мне почитать Булгакова… я зажала… Так получается, мы часто… отдаём долги после смерти… Возьмите!
Мы стоим, стиснутые людьми, глядящими на нас. Я не знаю, как Тоша относилась к этой ученице, кто она, чем занимается, какие ценности считает ценностями, но сейчас это неважно: она не смогла не принести Булгакова, она пришла на Тошину выставку.
— Булгакова оставьте себе на память об Антонине Сергеевне, — говорю я.
И снова мы с Калерией Петровной и Сан Санычем продвигаемся к подъезду.
— Вот уж не думал, что в такую рань явятся! — говорит Сан Саныч.
— Птаха! Сан Саныч! — к нам продирается Волечка. Весь какой-то неопрятный, потускневший, но на лице — торжественное выражение бойца, готового насмерть биться за Антонину Сергеевну, хотя он и не виделся с ней много лет.
Потихоньку мы обрастаем людьми.
У самых дверей нас ждёт Зверюга.
— Гриша, я боюсь, — встречает она меня.
— Всё будет хорошо, — успокаиваю её, а у самого зуб на зуб не попадает, хотя вроде и не холодно вовсе.
— Вы устали? — спрашивает Калерия Петровна. Крепко и благодарно сжимаю её руку.
Внутри выставочного зала — Тюбик. Как всегда в модном, посверкивающем костюме, в галстуке, обсыпанном блёстками. А лица нет… без маски самодовольства и уверенности в себе свиное рыло!
— Я ничего не понимаю, прямо столпотворение. Твоя работа?
— Что вы, Валентин Аскольдович, разве вы меня не знаете?! Соню и лежебоку? Ленив я, батюшка, ленив, а потом, где бы я раздобыл столько людей?! Разве что на футбольном мачте, но лица вроде не те.
Вокруг меня мои родные люди: братья и сёстры, матери и отцы, деды и бабки. Я с ними связан теперь намертво, мы — из одной грибницы.
Усаживаю Калерию Петровну в коляску, препоручаю Сан Санычу, на прощание шепчу «не волнуйтесь» и спешу в зал.
— Кто это? — спрашивает Тюбик.
Но я лишь пожимаю плечами — разве могу объяснить Тюбику, кто такая Калерия Петровна? Для Тюбика всего лишь жалкая учительница музыки…
На подгибающихся ногах вместе с толпой двигаюсь к залу. Странно ведут себя люди: идут, как в свой собственный дом.
Нужно было бы сказать несколько слов, открыть выставку, но Тюбик исчез и не спешит выполнить свой долг. А у меня сухо в глотке, как в полдневной пустыне: не выжму из себя ни слова.
Но, может быть, слов и не нужно.
Перед входом в зал — живая Тоша. Она вернулась к нам, вечная теперь. Но вовсе не так она беззащитна и беспомощна, какой казалась мне когда-то, она сильнее меня и сильнее Сан Саныча: она сумела стать свободной. Смотрю ей в глаза и робею: неужели это та женщина, которую много лет подряд я трепетно любил и с которой был близок, которая покорно приняла моё предательство?! Сейчас сверху она отпускает мне мои грехи.
Крупными красивыми буквами выписаны имя и фамилия — это Сан Саныч превзошёл сам себя. Впервые осознаю: у неё есть фамилия, и фамилия эта простая, как земля, породившая её, — Иванова.
— Не узнаёшь?!
Нехотя отрываюсь от Тоши.
Толстая женщина в распахнутом пальто. Пёстрая кофта, вызывающе обтягивающая грудь, пёстрая юбка, обтягивающая живот, густо крашенные ресницы, подведённые веки. Что-то издалека знакомое чудится мне в этой женщине, но я никак не могу вспомнить.
— Прости меня, Гриша, я ненавидела её. Ведь это она отняла у меня тебя. Всю жизнь я люблю только тебя.
Муська?!
И эта женщина, олицетворяющая собой животное начало, могла бы стать моей женой?! Я засмеялся.
— Зря ты её ненавидела, Муська, — сказал я, ничуть не обижаясь. — Если бы я не женился на ней, я женился бы на Золотой Рыбке. Только.