Выбрать главу
Танцмейстер взглянул на балкон и сделал невидимый жест — и сразу, свободно, легко, вступил лягушачий оркестр.
Кружась, от окна — к окну, стремили пары свой бег. А шут кочергой луну катал под всеобщий смех.
Никто не считал минут, и воздух радугой цвёл… И как-то нечаянно шут луну закатил под стол.
И мертвенным холодком дохнула на свечи заря. Грохочущий поезд сквозь дом промчался, огнями горя.
В загаженных, тесных купе блестели глаза скорлупой. Там каждый был жалок себе, но всё же смирился с судьбой.
Поднявшийся ветер ломал скользящие крылья теней… Серебряный мальчик спал и тихо плакал во сне.
Когда же пропел петух, глаза он открыл — и над ним, чуть вспыхнув, бесследно потух почти растаявший нимб.

Чаша

Однажды мой сон был украшен немыслимой радугой грёз, и ангел лазурную чашу к губам моим властно поднёс.
Да мне ли та чаша по силам? Но, Господи, — воля Твоя! Я выпил. «Что, сладко, — спросил он, — для смертных вино бытия?»
И я без мольбы и упрёка склонился к нему под крыло, когда от кипящего сока мне намертво скулы свело.

Возвращение

Приближался, разрастаясь в темень, расставаний нищенский дворец. Ныла память, заставляя время выписать билет в другой конец.
Билась вьюга, всё мешая в кашу. Мне казалось, я схожу с ума, видя, как меня встречая, машут снеговыми шапками дома.
Открывались, закрывались двери офисов, подъездов и квартир. Шкурою чудовищного зверя стлался мне под ноги страшный мир.
И у снега был особый, здешний, характерный вкус небытия…
Я вернулся в город, где безгрешной умерла любовь моя.

«Давно газетная бумага»

С. А. Панфилову

Давно газетная бумага врагов не материт. Давно отцы с Архипелага пришли на материк, —
но всё тревожат наши веки те лагерные сны когда-то на задворках века расстрелянной страны.

Рождество

Когда по Божьей благостыне Свет воссиял, пронзая тьму, глас вопиющего в пустыне не распрямил стези ему.
Мир спал во лжи и блудодействе, ночными страхами томим, и грезил о священном девстве, чреватом плодом неземным.
Но не сомкнув до утра вежды, все эти долгие часы волхвы несли дары. Одежды их были тяжки от росы.
Курились реки в млечном дыме. Слезились звёзды. Пахнул дрок. Звезда лучистая над ними текла всё дальше на восток,
где на руках четы блаженной, повит в рогожу, как в подир, младенец спал благословенный, в себя вместивший целый мир.

Варавва

Всю ночь я плакал и молился, а утром, как последний гость, ко мне в темницу луч пробился и впился в руку, словно гвоздь.
Открылась дверь. Мой страж по-детски мне подмигнул, ведя во двор, и там наместник Иудейский остановил на мне свой взор.
Он ждал, давя в губах усмешку, когда толпа устанет выть, и лишь тогда, чуть-чуть помешкав, сквозь зубы бросил: «Отпустить».
И вопль толпы вдруг поднял с кровель тьму птиц… Тогда сквозь блеск мечей, с чела стирая капли крови, мне улыбнулся Назорей.

«…А время гонит лошадей»

…Так было встарь. Теперь не то — с комфортом нынешнее племя катит: телегу на авто сменил ямщик, седое время.
Катит, беспечно, как всегда, несётся мимо Мекки, Рима, и сухо щёлкают года на счётчике неумолимом.