— Отец, а откуда берется столько людей?
Малахитов подумал, что это им еще рано знать и предложил традиционный вариант про капусту. Но детеныши двумя точными аргументами поставили его в положение «мат». Тогда Дмитрий Дормидонтович подумал и выдал более «взрослую» версию, религиозную.
— Людей создает бог.
— Какой бог?
— Бог-отец.
— Отец? Значит, нас создал ты?
— В некотором роде…
— А зачем ты создал нас, отец?
О, Господи… Малахитов уже был не рад, что они заговорили. И как им объяснить истинную причину? Для опытов? Лекарства на них испытывать? Дмитрий Дормидонтович попытался вывернуться:
— Как зачем? — сказал он как можно беззаботнее, словно это самый большой пустяк, не стоящий слов. — Чтобы жить.
— А зачем жить?
Малахитов промямлил что-то про счастье, привел цитату про птицу для полета, но пытливые мыши не унимались.
— Вот ты, отец, создавший нас по подобию своему, в чем твое предназначение?
А на это что им сказать? Признаться, что просто жил. Как все. Не задумываясь. Ел и пил, играл и проигрался в прах, спал всякую ночь с новой женщиной и ни разу не женился, спивался и окончательно спился. И считал, что прожил не зря. Что есть что вспомнить, и чего еще надо человеку? Но вот сейчас, глядя в двенадцать пар ясных фиалковых очей, ничего-то и не вспоминается. А хотя, как же нет! Он ведь пел. Он вспомнил, как накатывало на него чувство восторга при виде темной ямы зрительного зала, полной осторожного покашливания и легкого шелеста программок. Вспомнил, как охватывал его трепет от вечной как само искусство дощатой сцены под ногами, как настоящим солнцем грел грудь прожектор и манила нарисованная на заднике Венеция. Как со всех сторон охватывала его музыка, подчиняла себе его дыхание и сердечный ритм, и уже он сам испускал из себя музыку, сильные и гибкие звуки. А как гордился он собой, когда зал взрывался овациями, кричали бис! а женщины вытирали слезы и светились от радости.
— Я пел.
— Так, как поешь нам на ночь?
— Не совсем. Я пел в большом и прекрасном зале. И меня приходили слушать тысячи людей. Они одевали вечерние наряды и галстуки, словно шли на праздник.
— Ты делал праздник?
— Пожалуй, так. Я служил искусству, а это своего рода праздник.
— А мы можем служить искусству? Мы тоже хотим петь.
— Хорошо. Я вас научу.
Из мышат получился прекрасный хор. Они схватывали все налету, моментально запоминали мелодию и текст, а их голоса звучали удивительно слаженно. Начали с простых пионерских песенок из малахитовского детства, довольно быстро перешли к народным и героическим песням, а затем выучили огромное количество романсов и освоили псалмы. Репертуар получился богатый. Теперь вечерами Дмитрий Дормидонтович не только читал детям вслух Пушкина, но и сам мог часами слушать любимые мелодии.
— Малахитов, магнитофон что ли приобрел? — спросила его как-то Антонина, подловив на кухне.
— А… да. Купил вот. Недавно.
— И правильно. Вишь как, пить бросил, и сразу деньги появились. Хоть зажил по-человечески. Только у тебя кассет мало. Все одно и тоже крутишь. Ты купи себе чего-нибудь поэнергичнее. Посовременнее чего-нибудь. Ну, Пугачеву, там. Или Долину.
— А… хорошо. Куплю. Посовременнее… — и уже в спину Антонине тихо добавил. — Идиотка.
А однажды пропал Серафим. Малахитов чуть с ума не сошел, когда, ничего не подозревая, вернулся из магазина с авоськой, полной фруктов, не спеша разулся и обернулся к креслу, в котором жили малыши, тотчас почувствовав, что что-то не так. И точно. Одного не досчитался. Остальные мышата сидели притихшие и на все расспросы, словно сговорившись, твердили, что где Серафим, не знают, и когда он ушел, не видели. Дмитрий Дормидонтович метнулся к окну, но форточка была плотно закрыта на защелку. Значит, улететь на улицу он не мог. Оставались соседи. Дмитрий Дормидонтович бросился к двери и столкнулся с Серафимом.
— Где ты был? Где был, я тебя спрашиваю? Я чуть с ума не сошел? Тебе говорили, никогда не покидать пределы комнаты? И в чем тогда дело?
Как оказалось, Серафим решился выйти в люди. Он вылетел из комнаты, полный благородных устремлений, и застал в коридоре Карла Андреевича, выходящего из туалета. Серафим опустился ему на плечо и проникновенно прочел «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье». Вышедшая в коридор с кастрюлей в руках Антонина впервые в жизни упала в обморок, а Карл Андреевич прослушал стихотворение до конца, не шелохнувшись, с огромным вниманием. После чего Антонина очнулась, и Серафиму пришлось спешно удалиться. Он переждал скандал, притаившись среди шапок на вешалке для верхней одежды, и отправился дальше.