Но прилично ли вообще подсудимому христианину, Апостолу, жестоко укорять судей? Возражение это казалось столь сильным даже некоторым Отцам Церкви, что они признавали на этот раз в Павле неуместный порыв оскорбленного сердца. Напрасно! Должно думать, что Павел поступил в этом случае не как обыкновенный человек, но как посланник Божий, а известно ведь, что Пророки имели право обличать всех в преступлениях (см.: 3 Цар. 18, 18; 4 Цар. 3, 13; Ис.1, 10, 23; Иез. 21, 25). Опыт показал, что его укоризна действительно была произнесена в пророческом духе, ибо со временем, когда возмутители под предводительством Менахема овладели Иерусалимом, Анания, скрывавшийся в водопроводе, был пойман и умерщвлен вместе с братом своим Гизкиею. Иисус Христос заповедал, чтобы последователи Его готовы были обратить левую щеку к тому, кто ударит их в правую (см.: Мф. 5, 39), тем самым требуя от них только одного — уйти от мщения, а не такого молчания, каким питается дерзость нечестивых людей. В этом отношении Павел вернее кого бы то ни было исполнял волю Иисуса Христа, как то же сам и говорил о себе: злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим (1 Кор. 4, 12–13). Но в настоящем случае он поступил по примеру Иисуса Христа, Который также обличил несправедливость ударившего Его прежде Своего осуждения. Но если так, то зачем Павел оправдывает свой поступок? Для того чтобы устранить подозрение о якобы нарушении им закона, повелевающего не злословить первосвященника [50].
После укоризны, сделанной Анании Павлом, надлежало совершенно отложить надежду на успех, к которому могла привести обыкновенная защита своего дела. Раздраженное самолюбие первосвященника неспособно было ни видеть, ни слышать истины, прочие же судьи, без сомнения, были большей частью его угодники. Павел нашел другой способ обнаружить свою невиновность, по крайней мере, перед римским судьей, который должен был уже по закону принимать в нем деятельное участие, как в римском гражданине. Толпа его обвинителей состояла из фарисеев и саддукеев. И те и другие думали совершенно различно о важнейших предметах религии: первые допускали воскресение и бытие духов, последние отвергали оба эти догмата (см.: Деян. 23, 8). В этом-то разногласии обвинителей обвиняемый и нашел для себя надежное убежище. Братия! — сказал он, — я фарисей, сын фарисея, за чаяние воскресения мертвых меня судят[51] (Деян. 23, 6). Если бы иудеи способны были судить хладнокровно, то они в этом случае обратили бы внимание на прочие составляющие Павлово учение, чтобы видеть, точно ли он не более, как фарисей. Но такая хладнокровность была несовместима с их опрометчивым характером. Секта фарисейская, не противореча самой себе, не могла не принять под свою защиту человека, которого осуждают за то, чему она верит. Более всего располагала фарисеев в пользу Павла их закоренелая ненависть к саддукеям. Его защита поэтому предоставляла им приятную возможность доказать свое превосходство. Произошел сильный спор между обеими сектами. Фарисеи в пылу энтузиазма заявили о невиновности Павла также и в том случае, если бы он учил чему-нибудь новому, предполагая сообразно началам своей секты, что он, может быть, удостоился на то Божественного откровения. Взаимное ожесточение спорящих сторон подвергло Павла новой опасности. Саддукеи, имея на своей стороне первосвященника, могли без суда растерзать его на части. Римский военачальник приметил эту опасность и велел воинам проводить его в крепость.
Что должно было происходить в это время в душе Павла? Вся нация, любезнейшая для него нация, в лице своих вождей почитала его своим врагом и искала его смерти у римского судьи. Он же, не видя никакого средства разуверить их в этом прискорбном для его сердца заблуждении, вынужден был, оставляя отеческие законы, священные для каждого патриота, прибегнуть к праву римского гражданина, предоставлявшему ему убежище, праву, ненавистному для его сограждан, которые уже в полной мере чувствовали тягость римского ига, не совсем приятному, без сомнения, и для Павла, который вменял в тщету и не такие приобретения, как римское гражданство. Сколько и других мыслей могло волновать душу Апостола, особенно если предположить, что благодать Божия предоставила его в этом случае (как это бывает с людьми самыми высокими в святости) силам собственного немощного человеческого естества. Как бы то ни было, дух Павлов ослабел в это время и имел нужду в подкреплении, поэтому в следующую ночь явился ему Сам Иисус Христос и сказал: Дерзай, Павел; ибо, как ты свидетельствовал о Мне в Иерусалиме, так надлежит тебе свидетельствовать и в Риме(Деян. 23, 11). Утешение истинно апостольское, или, паче, Божественное! Павла тяготили не узы, но невозможность проповедовать Евангелие, и вот ему предвозвещается исполнение его любимого желания — благовествовать о Господе Иисусе Христе в столице мира! Большей отрады и не желал он в этой жизни.
В следующий день против Павла был учинен самый гнусный заговор. Более сорока человек, едва ли не подущенные Ананией, закляли себя не вкушать пищи, пока не лишат его жизни [52]. Обет этот был открыт ими Верховному иудейскому совету, который не только одобрил этот умысел, но взялся споспешествовать его исполнению, то есть взялся быть орудием злодеев! Таковы уж были в то время вожди народа, некогда возлюбленного Богом! Последние согласились потребовать у тысяченачальника на суд Павла, как бы для дальнейшего рассмотрения дела, на самом же деле для того, чтобы предоставить заговорщикам возможность напасть на него. Но дела тьмы редко не изменяют сами себе. Молодые заговорщики вели себя вызывающе, так что вскоре это обнаружилось, и Павел заблаговременно был извещен об их злом умысле своим племянником.
Получивший уверение явлением Иисуса Христа в том, что ему надлежит быть в Риме, он мог спокойно ожидать от Промысла разрушения заговора, но он знал, что Промыслу угодно, чтобы мы употребляли и естественные средства для своего спасения; знал, что ожидать в каждом случае чудодейственной помощи свыше — значит искушать Бога. Поэтому, через того же юношу Павел немедленно известил об опасности тысяченачальника. Тот слишком хорошо знал мятежный нрав иудеев, чтобы не поверить этому донесению, к тому же воочию видя пред собою их безумную ненависть к Павлу. С другой стороны, без всякой нужды подвергнуть римского гражданина опасности было предосудительно для того, кто сам так дорожил своим званием. Всего благоразумнее казалось отправить узника к иудейскому прокуратору, находившемуся тогда в Кесарии, суду которого и без того подлежало по своей важности Павлово дело. Так и было сделано.
Тысяченачальник, призвав к себе двух сотников, велел им приготовить двести пеших воинов, семьдесят конных и двести стрелков-телохранителей, чтобы с третьего часа ночи идти в Кесарию, а также приготовить ослов, чтобы, посадив Павла, в безопасности препроводить его к правителю Феликсу. Под столь сильным прикрытием [53] Павел на следующую ночь был отвезен в Антипатриду. Поскольку дальнейший путь, по причине отдаленности от Иерусалима, был менее опасен для узника, то телохранители и пешие воины возвратились отсюда в Иерусалим, предоставив его охрану одним конным воинам. По прибытии в Кесарию Павел немедленно был представлен Феликсу вместе с письмом от тысяченачальника, следующего содержания [54]:
50
При этом нужно заметить, что Анания был человеком самых худых свойств и достиг первосвященства куплею и происками.
51
Правду ли сказал Павел? Правду, ибо воскресение мертвых, и в особенности Воскресение Иисуса Христа, составляло главный предмет его проповеди (см.: Деян. 17, 18); это догмат, с опровержением которого падало все христианство (см.: 1 Кор. 15, 13–14), а его судили, главным образом, за то, что он христианин и проповедует Иисуса Христа. Павел умалчивает здесь о других частных причинах ненависти к нему иудеев, которые преследовали его особенно за то, что он распятого ими Иисуса признавал Мессией, почитал обрядовый закон ненужным ко спасению и пр. Но умолчание не есть ложь. В некоторых случаях оно не только позволяется, но и одобряется нравственным законом. Павел, конечно, разъяснил бы впоследствии и то, о чем вначале умолчал, если бы судьи потребовали от него такого разъяснения. Но раз они не сделали этого, то, следовательно, не он виноват в происшедшем недоразумении, а они сами.
52
Павел желал быть сам под анафемою, только бы получили спасение иудеи, его братья по плоти (см.: Рим. 9, 1–4), а эти жестокосердые братья подвергают себя добровольно анафеме, если не убьют Павла! Какая противоположность!
53
Оно нужно было потому, что к заговорщикам, число которых само по себе было немалым, а дерзость отчаянна, могли присоединиться и другие фанатики.
54
Евангелист Лука передает только сущность письма, а не самое письмо. Действительно, невероятно, чтобы подлинное письмо Лисия попало в руки Павла или Луки. Но содержание его могло быть известно Павлу, а от него Луке.