Гогена же нисколько не интересуют эти соображения. Когда-то в письме к Шуффенекеру он изложил взгляды, весьма близкие к выводам Шарля Анри: "Есть линии благородные, лживые и т. д.; ...есть тона благородные и пошлые, есть спокойные, утешительные гармонии и такие, которые возбуждают Вас своей смелостью..."[129] Но Гоген занимался не только математикой; он предвосхитил то направление, которое заявит о себе повсюду, выступая против мистического отношения к науке, против культа материалистической видимости, и восстановит значение эмоции и мечты, наделит ими незримое и таинственное. В глубинах человеческого моря образуются великие течения, в водоворотах которых индивидуальное поглощается коллективным. Соперничество, страсти и нетерпеливость людей лишь добавляют немного своей пены. В связи с Всемирной выставкой Гоген пытался извлечь для себя кое-какую выгоду. Прямо на территории выставки, в кафе "Вольпини", художники из его группы и он сам повесили свои лучшие работы. Одна из них, акварель, написанная на Мартинике Шарлем Лавалем, будет снабжена в каталоге такой иронической ремаркой: "Собственность мсье Рипипуэна".
Настоящий Рипипуэн, однако, может теперь поделиться с дивизионистами разве что своими воспоминаниями. В прошлом году он нарисовал меньше десяти полотен - добротных, но посредственных, без огонька. В феврале он признался Фенеону, что ищет "способ заменить точки". Он возвращается к своему прошлому.
Другие, напротив, полагали, что они устремляются в будущее, приспосабливая технику Сёра к академической живописи. Прецедент имел место три года назад. Весной 1886 года, когда состоялась последняя выставка импрессионистов, Альбер Беснар, в прошлом лауреат Римской премии, выставил в Салоне портрет, выполненный в канонической фактуре, но умело сдобренный дозой импрессионизма. "Загоревшийся пожарный" - эта убийственная формулировка принадлежала Дега. "Дерзость" прославленного художника вызвала некоторое смятение в кругах официальных живописцев. Однако оно пошло на пользу. Через несколько месяцев после этого Писсарро негодовал по поводу псевдореволюционера. "Наш злейший враг, - говорил он, - тот, кто нас грабит, кто считается нашим вождем, выкрадывая у нас наши находки и приспосабливая их к вкусам ротозеев". А Дега презрительно издевался: "Он летает на наших крыльях".
История повторялась. Когда в 1885 году два друга Сёра, Эрнест Лоран и Аман-Жан, удостоились стипендии для поездки в Италию, они поделили ее с молодым жителем Тулузы Анри Мартеном[130]. Последний, происходивший из небогатой семьи, начал с того, что в пятнадцать лет поступил на службу к торговцу сукном. Чувствуя непреодолимую тягу к искусству, он представил доказательства того, что может быть живописцем, и через четыре года Тулуза сделала его своим стипендиатом и послала в Париж. Здесь Анри Мартен поступил в мастерскую другого тулузца - весьма знаменитого Жан-Поля Лорана. Но можно задаться вопросом, было ли стремление Мартена к занятиям искусством подлинным призванием творца, не являлось ли оно влечением иного рода, которое, впрочем, часто путают с первым и которое представляет собой желание добиться успеха. Делая первые шаги у Лорана, Мартен рисовал не то, что соответствовало его складу, а то, что могло понравиться другим. Он обращался к сюжетам, аналогичным тем, которые брал учитель-академик, и эксплуатировал его рецепты. В Салоне, открывшемся весной того года, он выставил нечто новое. Воспользовавшись правом, предоставляемым ему категорией участника, идущего "вне конкурса" - в силу этого обстоятельства полотна Мартена были автоматически допущены на выставку, - он показал "Праздник Федерации", где применил пуантилистскую технику, но одну только технику, так как ничто в этом произведении, в остальных отношениях сугубо традиционном, не оправдывало ее использования. Полотно вызвало ропот и было встречено так же, как и три года назад "импрессионистический" портрет кисти Беснара.
"Наш официальный перевозчик", "грабитель импрессионистов и неоимпрессионистов", - негодующе восклицал Синьяк, который с тех пор не переставал публично порицать Анри Мартена[131].
Сёра, как обычно, хранил молчание.
Тогда как в Салоне, взбудораженном этим скандалом в благородном семействе, происходили пышные торжества, а у подножия башни, сооруженной Эйфелем, разворачивался шумный парад Всемирной выставки, где по разделу живописи золотой медали удостоится Анри Мартен, Сёра узнал от Мадлен Кноблох, что в ней также зашевелилась жизнь: молодая женщина ждала ребенка.
II
ЧЕРНАЯ ПТИЦА
Тогда, подобно сомнамбуле,
Фогар поднялся и вошел в море.
Раймон Руссель
Сёра привык проводить лето на берегу Ла-Манша, но в этом году его пребывание там будет весьма непродолжительным.
Он покидает нормандское побережье и отправляется в район Пикардии, который несколько лет назад посетил вместе с Аман-Жаном, когда один из друзей пригласил их в Рю[132]. Сёра останавливается в Кротуа, расположенном в нескольких километрах от Рю, в заливе Соммы. Там он начинает две марины. Они будут закончены только по возвращении в Париж, во всяком случае к открытию в начале сентября пятой выставки независимых.
Независимые нашли, наконец, энергичного председателя, Вальтона, который придаст деятельности их Общества желанный импульс. На выставке, развернутой с 3 сентября по 4 октября, в помещении Общества садоводства, в доме номер 84 по улице Гренель-Сен-Жермен, будут показаны работы, присланные ста двадцатью художниками. Сёра и Синьяк следят за развеской полотен. Но, несмотря на их старания, им так и не удастся удовлетворить пожелания всех своих коллег дивизионистов. Луи Айе, человек по характеру весьма нелегкий, примется ворчать на них: его картину "Площадь Согласия" можно было бы повесить и в более освещенном месте.
31 августа на банкете, устроенном в Пале-Рояле, собрались участники выставки и некоторые покровители искусств. На этих застольях, кстати очень веселых, Сёра не более разговорчив, чем обычно. Вальтон нарисовал ради этого случая шуточное меню, а в жареную дичь воткнул маленькие флажки, представляющие цвета Общества - красный и голубой. За десертом все принялись напевать песенку. Таможенник Руссо, над которым присутствующие не переставали подшучивать, с серьезным видом изложил содержание нескольких куплетов.
Торжественно открытая муниципальным советом и его председателем, выставка в первый же день привлекла около двух с половиной тысяч зрителей. Вальтон и впрямь оказался превосходным организатором. В залах много зелени, стены задрапированы, на полах ковры. К корсажам дам прикалывают букетики красных и голубых цветов.
Участие Сёра в выставке ограничилось двумя маринами из Кротуа и картиной "Мост и набережная", написанной в Пор-ан-Бессене. Писсарро посетил выставку вместе с Фенеоном и Анри де Ренье. Как и следовало ожидать, он не очень высоко оценил картины дивизионистов: по его словам, они "жалки, бледны, невзрачны, особенно Сёра и Синьяк". Разумеется, в этом повинна, на его взгляд, "однообразная и застывшая техника точки". Однако и Ф. Ф. не проявил большого восторга. Практическое приложение теорий Шарля Анри показалось ему в маринах Сёра слишком поверхностным.
"От этого страдает правдоподобие картин, - напишет он в своем отчете[133]. - Раковинообразные облака на полотне "Кротуа" малоубедительны. Хотелось бы, чтобы персонажи, гуляющие по набережной в "Пор-ан-Бессен", были более гибкими: если походка гуляющего ребенка очаровательна и подлинна, то размытые изображения таможенника и женщины с охапкой хвороста или фукуса остаются неубедительными".
В этой же статье Фенеон отметил, что Камиль Писсарро отвернулся от неоимпрессионизма и что Люсьен не отстал от своего отца в творческой эволюции - в "этих шатаниях", как написал Ф. Ф.
131
131 Жак Генн, "Разговор с Полем Синьяком": защищаясь, Мартен уверял, что не был знаком ни с произведениями неоимпрессионистов, ни даже с работами импрессионистов, что речь идет о случайном совпадении "параллельных поисков". Как бы то ни было, эти поиски были хорошо вознаграждены. В 1899 году, через восемь лет после смерти Сёра, Синьяк напишет: "Картины Анри Мартена, фактура которых полностью заимствована у неоимпрессионизма, встречают благосклонный прием у публики, критиков, муниципальных комиссий и государства... В его исполнении пуантилизм допускают в Люксембургский музей, Ратушу, тогда как великий Сёра, основоположник разделения цветов и создатель стольких спокойных и величественных произведений, до сих пор еще неизвестен". Анри Мартен продолжил свою блестящую карьеру; в 1917 году он был принят в Академию изящных искусств. Там он оказался рядом с Альбером Беснаром, избранным туда пятью годами раньше, ставшим к тому же в ноябре 1924 года членом Французской академии. После его смерти, последовавшей в декабре 1934 года, Беснара чествовали так, как мало кого из художников, он был назван "Гюго в живописи", его сравнивали с Делакруа. "Он принадлежит к той же королевской породе", - писал о нем самый молодой из его коллег по Французской академии.