Он писал письма не только для невесты, он и для себя писал их, заглядывая в глубины своего "я" остро нацеленным взглядом, он самому себе пуще всего боялся казаться тем, кем хотел бы быть, а не тем, кто он есть. В клиническом отчете проще: "Этого больного я погубил" — и кто посмеет заподозрить тебя в неискренности! Но "механизм, управляющий обществом", утверждая и укрепляя выгодный ему порядок, на любой случай жизни придумал "форму", положенный обычай. "Механизму" выгодно, чтобы люди действовали по заведенному порядку, как собачки в кукольном театре, которые не по собственной воле, а лишь движимые ниточками, лают, перебирают лапками, виляют хвостом. Людям внушают, что лишь эти единообразные действия правильны и необходимы. Из людей выветривается живая душа, в них угасает страсть, горение, умирают откровеннейшие желания, все заменяется "мертвой, тяжелой, свинцовой формой, которая давит и хоронит". Любовь, добродетель, религия, и они в общественном механизме не более как "форма". "Форма" помогает скрыть внутреннюю пустоту и ничтожество, можно слыть благородным человеком, добиться уважения окружающих, быть прекрасного мнения о себе, даже добро можно делать — и опять же все по принятой рутине: когда благородство — "форма", уважение — "форма", собственное мнение — "форма", добро — "форма" и общественный механизм, превративший нравственный быт людей в условность, — "форма" и рутина.
Как разорвать эти цепи, оковавшие, опутавшие человека, обреченного казаться? Быть исповедально честным с собой и беспощадно честным с другими, отвечает Пирогов: против казаться одно оружие — быть!
Быть начинается там, где человек осознает, что "мы живем на земле не для себя только", что "не остыло еще сердце для высокого и святого", что "нельзя смотреть на все, что делается вокруг нас, односторонним эгоистическим взглядом". Быть — это трудиться не единого хлеба ради: лишь труд для общего блага дает каждому человеку силы не утратить содержания внутреннего, высоких стремлений души.
Можно хорошо оперировать, читать лекции, делать опыты, писать ученые труды — и казаться. Казаться — это жить по привычке, быть — по вдохновению. Быть — это непременное счастье труда, чувство, что с трудом силы душевные не уходят из тебя, но все более тебя наполняют. Казаться — это очерчивать себе место на земле. Быть — находиться в бесконечном полете. Казаться — это принимать как есть мир, в который пришел. Быть — всю умственную жизнь "свести на выработку воззрения на мир, жизнь и себя самого": "Эта постоянная работа, не прерываясь, тянется красною нитью чрез целую жизнь". Казаться — жить в сегодняшнем дне. Быть — каждой клеточкой ощущать, что "мы все живем в одном только будущем". Казаться — как дитя копилкой с копейками, дорожить каждым своим деянием, каждое лелеять и холить и приучать к тому же всех вокруг, любовно вычислять свои заслуги и настойчиво искать награды и славы. Быть — по велению сердца сделать тысячи операций, написать книги на века, совершать открытия, и не награды требовать, а ругать себя, обнародовать свои ошибки, потому что страшнее трубы страшного суда, если эти ошибки достанутся тем, кто идет следом, и притом непрестанно и напряженно думать о переустройстве общества, о нравственном совершенствовании современников и потомков, о счастье человечества, и постоянно не удовлетворяться содеянным в убеждении, что будущее, для которого и живем, не очень-то и оценит заслуги настоящего, ведь настоящее для будущего — вчерашнее, что оно, будущее, и на него, Пирогова, взглянет с усмешкой, как он на вчерашних своих учителей, и лишь изредка дать волю надежде: "Если не теперь, то, может быть, когда-нибудь после, когда мои кости будут гнить в земле, найдутся беспристрастные люди, которые, разглядев мои труды, поймут, что я трудился не без цели и не без внутреннего достоинства".
Но пока жив, пока есть: "Оставайся верен твоему призванию… Терпи, борись, иди вперед и дорожи твоим призванием так же, как жизнью".
"Мы живем на земле не для себя только"
1 сентября 1854 года союзный англо-французский флот проследовал мимо Севастополя к Евпатории. Военные корабли, парусные и пароходы, транспортные суда, большие и малые, — вся эта громада, окутанная туманом и дымом, представилась очевидцам медленно плывущим вдоль горизонта городом. Адмирал Нахимов наблюдал движение неприятельского флота с вышки севастопольской морской библиотеки; обшитая медью подзорная труба ни разу не дрогнула в небольшой его руке, но сердце в груди ухало колоколом: Нахимов понимал, что вот оно — началось.