Раненый вождь был арестован, но буря протестов во всем мире заставила королевское правительство освободить его: он был отправлен полупленником в город Специю — здесь итальянские врачи, а затем приглашенные ими французские и английские хирурги взялись за его лечение.
Рана в лодыжке оказалась тяжелой и непонятной. В иные дни полтора-два десятка медиков собирались у постели Гарибальди, принуждали его корчиться от боли, скрипеть зубами, чтобы не застонать, не закричать, лезли в рану пальцами, вводили в нее зонд, но не могли определить даже то, что, казалось бы, всего проще — осталась ли пуля в ране. Самое легкое было отнять ногу, и, когда месяц и другой врачи без результата искали проклятую пулю, с ужасом ожидая заражения, нагноения, гангрены, разговоры об ампутации раздавались все громче. Но Гарибальди и слышать об этом не желал.
В последних числах октября в Специю приехал Пирогов. Он отправился туда не по приглашению итальянских врачей — его послали к Гарибальди русские студенты, жившие за границей: молодая Россия хотела участвовать в борьбе за жизнь героя и избрала Пирогова своим представителем в этой борьбе. Решение направить Пирогова к Гарибальди было принято на чрезвычайной студенческой сходке; деньги на поездку, тысяча франков, также были собраны студентами по подписке.
Но каков знаменитый профессор, его превосходительство! Какая смелость, какое благородство нужны были, чтобы принять на себя исполнение этого долга, махнуть рукой на благополучное местечко, ему уготованное, на репутацию у властей, и без того совсем ненадежную, пересечь Европу, чтобы появиться у постели человека, одно имя которого вызывало страх и ненависть монархов!
Наверно, Гарибальди встретил Пирогова так, как встречают люди, уставшие от долгой болезни, очередного врача — с надеждой и недоверием; он имел все основания разувериться в медицине.
Пирогов знал внешность Гарибальди по фотографическим портретам, но, увидев его, не мог не удивиться слишком не итальянскому, скорей славянскому типу его широкого лица. Его изумил взгляд Гарибальди — прямой и ясный, глаза в глаза, такой редко встречаешь, всякое движение его души выказывалось в его взгляде открыто и просто, любимое пироговское "быть, а не казаться" без остатка обнаруживало себя в этом взгляде.
Гарибальди лежал на постели в ночной сорочке, укрытый черным шерстяным плащом, его знаменитая красная рубаха была брошена рядом на стуле, он устал одеваться, он вообще устал, — в тот день, когда Пирогов, едва прибыв в город, поспешил к нему, его успели осмотреть семнадцать врачей, и каждый счел необходимой обязанностью сунуть в рану палец или металлический зонд. Как ни желал больной скорейшего исцеления, всякий новый врач был для него и новым мучителем.
Гарибальди пришел в восторг, когда выяснилось, что русский профессор вполне удовольствуется одним наружным осмотром. Полчаса спустя Гарибальди, посмуглевший от волнения, натянул свою красную шерстяную рубаху, повязал на шею пестрый платок, как это делают матросы, и присел на кровати, опираясь на подушки. Он просил налить ему рюмку портвейна, чтобы выпить за искусство врача-чудодея, чудодей между тем, проголодавшись после долгой дороги, ужинал сушеными плодами за маленьким столиком, придвинутым к кровати больного, и пересказывал лечащим врачам свои выводы.
Пуля в кости, говорил Пирогов, но спешить с ее извлечением не следует: через несколько недель состояние раны переменится, и то, что невозможно ныне, станет доступно и просто; пока же ни жизнь, ни нога Гарибальди не находятся в опасности.
И снова — какая смелость! — Пирогов не побоялся пророчить на глазах всего мира: тысячи людей в разных странах напряженно следили за болезнью Гарибальди. И как всегда — какая откровенность! — Пирогов не испытывал нужды в таинственной маске пророка. Для него по-прежнему всего главнее открыть другим, что думает и делает: вслух, на бумаге, он воссоздает, разглашает ход своих рассуждений, выявляет связь того, что видел, и того, что вывел.