В Страсбурге Пирогов особенно остро вспоминает Севастополь. Страсбург тоже вынуждали к сдаче бомбардировками: немцы обрушили на город около двухсот тысяч снарядов. Разрушен Страсбург был меньше, чем Севастополь, но он и продержался всего шесть недель против пятидесяти севастопольских. В Страсбурге французский хирург водил Пирогова по госпиталю, показывал пробитый бомбами потолок, жаловался: флаг с красным крестом не мешал немецким наводчикам целить по зданию.
— Французские бомбы в Севастополе, — ответил Пирогов, — тоже не разбирали флагов на перевязочных пунктах.
Француз, рассказывал позже Пирогов, пожал плечами:
— Ну, это другое дело.
Но Пирогов, видевший и госпитали Севастополя, и госпитали Страсбурга, не считал, что "это другое дело". Он был уверен, что и то и другое — одно дело: "Кто видел хоть издали все страдания этих жертв войны, тот, наверно, не назовет с шовинистами миролюбивое настроение наций "мещанским счастьем"; шовинизм, вызывающий нации на распри и погибель, достоин проклятия народов".
…Если бы те, в чьих руках судьбы мира, думали так же, как он! Но земные просторы, которым надлежит быть вспаханными и рождать миру хлеб, изрезаны окопами, изрыты воронками от падающих снарядов. И люди, которым надлежит жить и радоваться жизни, сеять и убирать хлеб, рожать детей, вытаптывают брошенное в землю семя, тысячами убивают себе подобных, оставляют после себя сирот, обедняют мир, не даруя ему множество прекрасных людей, которым не суждено родиться, становятся увечными, калеками, кричат от боли, захлебываются кровью, страдают и приносят страдания другим, своим братьям по человечеству. И потому Пирогов, который знает, что лучше любого другого способен облегчить страдания ближнего, не имеет права забросить в каморку, где свалены ненужные вещи, набор военно-полевых хирургических инструментов, тщательно размещенных в потертом кожаном футляре.
Пирогову шестьдесят семь — он опять оставляет свою Вишню, опять едет на войну.
Теперь на русско-турецкую: он появляется в Зимнице, Систове, Тырнове, появляется под Плевной — каждое из этих имен шаг в освобождении Болгарии от чужеземного ига. Никто, понятно, не ждет на фронте этого старца, но он вдруг оказывается в каком-то госпитале; военные врачи из прежних его знакомцев примечают, что он стал туговат на ухо, плохо помнит имена, сговариваются потихоньку, как покойнее и удобнее устроить старика; но час проходит, другой, давние товарищи узнают Пирогова: борода торчком, врывается в палаты, в операционные, тотчас влез в дела, во всем разобрался, всем надавал указаний, сердито пообещал приехать вскоре и проверить, как выполняют; они ставят для него в отдельной комнате кровать, взбивают подушки, он отказывается от комнаты, от кровати — некогда! — легко бросает тело в седло и спешит верхом в другой лазарет.
В декабре 1877 года Пирогов пробирается из-под Плевны в Бухарест. Стоят сильные морозы, путь зимний — он выезжает в санях, но дороги изодраны обозами, сани скрежещут, еле тащатся, застревают в колеях, снег в которых перемешан с землею и щебнем, он пересаживается в телегу, трясется в ней до Систова, на понтонной лодке, выискивая путь между льдинами, перебирается на остров, лежащий посредине Дуная; остров пересекает пешком, садится в другую лодку и приплывает в Зимницу. Немедля осматривает несколько госпиталей и "в импровизированных на живую руку санях", как он пишет, тотчас торопится дальше. От Фратешт он едет в поезде — в третьем классе, состав внезапно останавливается — сошедший с рельсов тендер преграждает путь. Пирогов идет пешком до следующей станции. В Бухаресте он обследует три госпиталя, знакомится с санитарными поездами разных типов, составляет план борьбы с сыпным тифом, перестраивает систему транспортировки раненых и через три дня трогается дальше, теперь в Яссы.