Ночью Матвей проснулся. Стало трудно дышать. Словно кто-то наступил на грудь и давил теперь — неприятно, сильно. Боли он не ощутил — а ощутил сильный страх.
Спокойно. Сейчас все пройдет. Я справлюсь. Не хватает воздуха — но я справлюсь.
Изнутри грудной клетки вдруг ударило, рванулось, сотрясло внутренности. Горячая волна пробежала по телу, и как будто стало чуть легче. Это сердце, оно работает, оно качнуло кровь. Надо сделать вдох, глоток. Опять ударило, толкнуло изнутри. Нормально, я жив, соображаю, чувствую; вот-вот приду в себя. Почему так страшно?
Навалилось, придавило, стиснуло. Он захрипел. Надо позвать на помощь. Нет, сам справлюсь. Сейчас сердце опять сработает. Тут важна сила воли. Слишком мало воздуха. Ничего не чувствую, кроме темного, засасывающего ужаса. Куда-то опрокидываюсь, лечу, то ли падаю, то ли возношусь, то ли отделяюсь от себя, но вот — опять воссоединяюсь… Куда меня? Почему так? Давит, как давит! Где я? Что со мной? Боже. Мама. Страшно. Нет. Нельзя. Зачем. Мама…
Вдруг он выскочил, всплыл, темнота раздвинулась — над ним склонились два серых, потревоженных лица.
— Умирает.
— Да. Мы, кажется, перебрали. Зря ты его напоил. Поить не надо было.
— Умрет?
— Нет. Сейчас сделаем укол.
Его хлестали по лицу, трясли за плечи. Он хотел что-то сказать, но не сумел. Очень хотелось жить. Сильнее всего на свете. Жить, и все. Смотреть на мир, улавливать звуки, вдыхать запахи.
— Давай, Матвей, дорогой! Давай, держись! Ты чего? Держись! На меня смотри! Сейчас все будет в порядке! Дыши! Живи! Ты нам еще нужен! Давай!
Укола он не почувствовал. Но уже оторвало его ото всего, с чем он был связан, и унесло далеко-далеко, и увидел он впереди свет конечный, и закричал, но его никто не услышал.
4. Бутлегер
Ему нравилось думать о себе как о бутлегере. Идея с вином родилась сама собой. Переброска мелких партий чая и шоколадных конфет в провинциальные города однажды перестала удовлетворять честолюбивых компаньонов, и вот Знайка обзавелся знакомством в московском представительстве некоей французской фирмы, торговавшей всем на свете. В том числе и разнообразными алкоголями.
Выяснилось, что французское вино не обязательно должно продаваться в пяти элитных супермаркетах, ближе к Рублево-Успенскому шоссе, по триста долларов за бутылку. Выяснилось, что такое вино может стоить доллар с четвертью — и при этом быть настоящим французским вином. Выяснилось, что достаточно появиться в уютной, красиво меблированной французской конторе, выпить чашку кофе и показать документ об оплате — остальное любезные французы сделают сами. Доставят в любую точку страны.
Запахло не просто золотым дном, а вкладом в историю новорожденного отечественного капитализма. В развитие культуры потребления обильно и неразборчиво пьющих соотечественников. Запахло благородным красивым бизнесом. Респектабельным офисом с кожаными креслами. Дегустациями и многозначительными дебатами об урожайных и неурожайных годах. Оставалось найти деньги.
В июле девяносто третьего они взяли банковскую ссуду в семьдесят тысяч американских долларов.
К тому времени Матвей и Знайка давно не считали себя новичками. Ходили в черной коже, ездили на черном автомобиле. Кожа, правда, была не самая дорогая. Автомобиль — тем более. Все равно, ежедневно ловили на себе взгляды уважения и — гораздо менее приятные, но все равно приятные — зависти. Чужая зависть льстила самолюбию. Даже самая черная, дурная зависть так или иначе всегда щекочет самолюбие ее объекта.
Матвею нравилось фигурировать в черном прикиде и посредством электронного брелка отмыкать черную машину. Знайке, наверное, тоже нравилось, но он, в отличие от Матвея, все больше посмеивался. Он глубоко презирал внешнюю сторону всякого дела, никогда никого не встречал по одежке и сам, если день не обещал важных встреч, норовил вместо кожи нарядиться в потертую клетчатую рубаху. Заставить его купить дорогой костюм или ботинки было делом немыслимым. Матвей подозревал, что его друг никогда не смотрит на себя в зеркало. Во всяком случае, он явно забывал вовремя посетить парикмахера.
Деньги просили долго, больше месяца. Весь первый месяц лета атаковали дам из кредитного комитета банка, носили контракты, взахлеб клялись и в деталях расписывали неминуемое процветание торгового дома «Вина Франции».
Когда все-таки подписали кредитный договор и осталось только дождаться перевода суммы, Матвей вдруг заболел нервами. Ни до, ни после с ним такого не случалось. Он не верил, что получит в распоряжение семьдесят тысяч долларов. Он не верил с самого начала. Не могли серьезные люди, банкиры, доверить столь астрономический капитал двум юнцам двадцати пяти лет, не имеющим за душой ничего, кроме черной машины, которая, честно сказать, уже не годилась для того, чтобы ездить, а единственно для того, чтобы подъезжать; и то изредка.