Айна стала с трудом вставать на ноги, большей частью безвылазно лежала в ванной комнате, с трудом проглатывала пищу и теряла псовину. Ее жизненные ресурсы иссякали с каждым часом. К вечеру пятнадцатого мая у Айны сильно отекли ноги. Она стала выть и полизывала живот, жалуясь на боль. Я пригласила ветврача, но, наученная горьким опытом, уже не того, который лечил Анфису.
Женщина-ветврач (та, которая когда-то не нашла взаимопонимания с Анфисой) осмотрела Айну прямо в ванной комнате и предложила обеспечить борзой тот самый, достойный, уход. Стиснув зубы, я попросила Айну дать мне переднюю лапу для укола. Она дала, сразу… и тут же отдернула. Тогда я нежно сказала ей: «Тебе не будет больно. Дай же мне лапку».
Анька — моя дорогая, старенькая, но не утратившая силы духа — задорно поглядела на прощанье мне в глаза и решительно вложила лапу в мою руку. Она отвела взгляд и расслабленно разлеглась на полу ванной комнаты. Моя первая борзая девочка всегда доверяла мне свою жизнь и не побоялась доверить свою смерть. После первого укола Айна забылась и сонно посапывала. Ветеринар приказала мне покинуть комнату.
Пока в зале я глотала слезы и задыхалась от рвущихся наружу рыданий, пока муж «ломал» пальцы, сидя рядом со мной, пока вся Анькина жизнь пролетала перед нашими глазами, за стеной в детской громко и отчаянно лаял Сармат…
Был вечер: красивый, теплый, весенний, наполненный изумительным воздухом приближающегося лета. Но Айны не было — уже не было — на этом свете. Она была утром, когда с неизменным аппетитом умяла последнюю порцию каши; она была днем, когда осознала неизбежность ухода и телепатически подготовила меня к нему; она доверительно вручила мне свою пахнущую степной пылью и разнотравьем полей лапу, чтобы я помогла ей достойно уйти. И вот этим вечером — очаровательным звездным вечером 15 мая 2004 года — ее уже не было, хотя тело девочки еще покоилось в ванной комнате. На мордашке Айны замерла улыбка облегчения. Она была улыбкой благодарности за легкую смерть, пришедшую в сновидении и не испытанную в муках.
Десять с половиной лет тому назад появилось в доме родное хвостатое существо по имени Айна. Она и сын тогда были маленькими, а я и муж — молодыми. С той поры минула вечность. Пролетела целая жизнь. Анькина жизнь…
Не прошло и года, а супруг в третий раз удалялся с лопатой в лесополосу. Машка, Анфиса, Айна. Сколько лет вместе, сколько радости. Какие неповторимые и восхитительные минуты, часы, годы, проведенные с ними бок о бок.
Они нас любили — любили во сто крат больше, чем мы их. Мы — люди — постоянно озабочены мелочным бытом и самими собой. Для нас многое важно. Для них важнее всего были мы. Они преклонялись перед нами бескорыстно и жалели нас искренне. Они лечили своим щедрым внутренним теплом наши физические и душевные раны.
Помните всегда тех, кто откровенно восторгался вами, не замечая ваших слабостей, кто никогда не грубил и не предавал. Помните всегда их — сердечных и верных, — вверивших вам свои наивные и чистые души. Любите их: одухотворенных и возвышенных, живущих и ушедших — вы, незатейливые земные люди! Любите их, как только можете любить…
Айна была похоронена при лунном свете у края тропинки, за которой пело сверчками поле Анькиной мечты — ее первое поле. Это оно когда-то радушно приняло в свои пенаты нескладного семимесячного борзого щенка и впоследствии выпестовало из него прекрасную, мощную и азартную суку русской псовой борзой.
Напоследок Айна махнула нам и своему полю лапой, когда мы на пледе опускали ее в ямку.
Муж присел у могилы и остановившимся взглядом уткнулся в земляную насыпь на ней, а я — потрясенная и обессиленная — лежала в траве у тропинки и созерцала бескрайнее, глубокое, лунное, ночное небо. Оно было сплошь усеяно блестящими голубыми звездами. Казалось, они собрались все вместе, чтобы с почетом встретить достойное всяческого уважения существо, устремившееся теперь к ним — этим далеким, загадочно мерцающим звездам.
Мое сердце зашкаливало, сознание плыло в неизвестность. Мне было плохо, очень плохо, невозможно плохо. Супруг, размазывающий по лицу соленую влагу, поднял меня с земли и повел домой, поддерживая за талию. Сам он тяжело опирался на лопату. Мы молча шли сквозь посадку, и ночные деревья скорбно склоняли к нам свои сочувствующие кроны, а в их ветвях горько вздыхал неусыпный и всезнающий ветер.