У семи нянек дитя без глазу. И мы не стали исключением. Непрерывно ходить за Анфисой по пятам не получалось. И без того дел у каждого было по горло. Зачастую Анфиса находилась вне нашего обзора. Первые десять дней протекли благополучно, но на одиннадцатый я услышала душераздирающий вопль Анфисы из спальни, где прижился Наян. Вопль девочки в переводе на человеческий язык мог означать только одно: «Караул! Убивают!» Ноги молниеносно доставили меня к месту происшествия.
Анфиса не прекращала орать благим матом, сидя на полу возле кровати, на которой сжался в комок перепуганный Наян. Вид его, кроме того, имел виноватый оттенок. Я поняла, что кобелю надоела назойливая Анфиска, и он ее куснул. С замиранием сердца я подхватила на руки зашедшегося в истерике щенка и отнесла в кухню — подальше от Наяна. Там мне бросилось в глаза, что щипец Анфисы припух с одной стороны: Наян цапнул-таки ее, и поперек пасти. У детеныша кроме всего прочего набухал фингал под правым глазом, и его истерика не прекращалась. Кое-как нам с сыном удалось успокоить девочку. Анфиса еще всхлипывала, когда я двинулась в спальню, прижимая девочку к груди. За мной последовал сын.
Вместе с ним мы отругали разоблаченного в преступлении Наяна и отлупили его тапочкой — благо та всегда под ногой. Примененного наказания нам показалось мало, и сын извлек из туалетной комнаты пластиковую швабру. Он крутил швабру перед носом Наяна и так и эдак, давая тому возможность разглядеть орудие возмездия в мельчайших подробностях, и одновременно в устной форме воспитывал кобеля. На словах сын рисовал Наяну картины кастрации, помойки, на которой тот может оказаться, и, наконец, повешения…
Потрясенный до глубины души, Наян неподвижно, словно мертвый, лежал на боку. Его поза говорила сама за себя: лежачих и умерших не бьют. На всякий случай кобель предусмотрительно прикрыл голову лапой, из-под которой виднелся один бегающий подлый глаз.
Нравоучение продолжалось, пока глаз не застыл в смиренном раскаянии, а сам лиходей не начал хныкать. Тогда и Анфиса смолкла, заинтригованная плачем «черной горы» и шваброй, которая обладала удивительным свойством усмирять таких огромных кобелей. Девочка с любопытством разглядывала длинную палку. Наян тоже не сводил взгляда с сего предмета для уборки жилья, но отнюдь не из любопытства…
Целых три часа! Три полных часа Анфиса не входила в спальню. Тем не менее она регулярно навещала Наяна, останавливаясь в дверном проеме. Это был извечный девиз Анфисы: «Не дать о себе забыть!» Каждый раз, заглядывая в спальню, она гипнотизировала и без того затравленного Наяна: «Ну что, получил?! Не надо было меня обижать. Его любишь-любишь, а он! Все равно я буду жить в этой комнате… с тобой. Сейчас войду… слышишь? Возьму и войду! И ничего ты мне не сделаешь! Ведь не сделаешь? А?.. Безобразие! Борзых сук цапать! А еще кобелем называется! Так я войду? Ладно? Вот войду и лягу рядом с тобой! И попробуй только меня укусить! Тебе снова покажут эту длинную волшебную палку, которую ты так боишься. Кстати, а почему ты ее боишься? Молчишь?! Его, дурня, любишь-любишь, а он… Все, я вхожу…»
Наян не прекословил. Он стоически переносил издевательства щенка. И спустя три часа Анфиса переступила порог спальни.
Она осторожно запрыгнула на кровать и улеглась, прижавшись к заду Наяна. Он зарычал, но Анфиса не отреагировала на его недовольство или сделала вид, что не отреагировала. Не важно. Главное — она не сдвинулась с места. Анфиса тяжко вздохнула, закрыла глаза и уснула. Наян продолжал рычать, пока ему не надоело, и тоже задремал. В дальнейшем Анфиса к Наяну на рожон не лезла, и от его пасти держалась подальше, но процедуру совместного возлежания на кровати повторяла изо дня в день и по нескольку раз. Наян какое-то время еще издавал ворчливые звуки, когда девочка оказывалась подле, но недолго. Невозможно же рычать часами и сутками. Умный кобель вскоре прекратил пустое занятие. Наян смирился с неизбежным соседством.
Как истинная женщина, Анфиса взяла Наяна измором. Никогда впоследствии Наян не обижал девочку. Он постепенно привык к ней и даже начал играть с маленькой борзой, когда той исполнилось три месяца. К году Наян признал в белой борзой суке свою неповторимую Анфису, а та по старой доброй привычке принялась верховодить и помыкать громадным братцем. Наян снова оказался в добровольном подчинении у Анфисы.