В общем, жалели, что не были в свое время более внимательны. Потому что с точки зрения сослуживцев отношения Инфантьева с женой были нехороши. Об этом можно было судить хотя бы по тому, как он разговаривал с ней по телефону. Во-первых, он был с нею на «вы» и называл Натальей Владимировной. Во-вторых, ответы его были отрывисты и грубы: «Что вам еще нужно? Нет, нет, нет! Занят. Да. Да…» В-третьих, нехороши.
Хотелось бы знать больше, но Инфантьев был довольно угрюмый и одинокий по характеру человек и ни с кем не делился. Что там стряслось у них в свое время, что привело к таким вот последствиям — приходилось только гадать.
Но и эти догадки однажды стали вовсе несущественны.
Однажды на инфантьевском океанском столе раздался звонок, и Инфантьев, степенно сняв трубку, вдруг совершенно изменился и сказал: «Да, Наточка… Как ты себя чувствуешь?.. Сейчас приеду…» — и тут же собрался и, никому ничего не сказав, поспешил из комнаты. Сидевшие у него посетители всполошились необычайно. Слух мгновенно разбежался по НИИ. И тогда все до одного вспомнили, что Инфантьев в последнее время был не такой. Уже месяц — нет, два — нет, полтора — хорошо помню, когда мы еще в культпоход ходили… То есть все просто удивились, как они сразу не догадались. Ведь так часто за последний месяц-полтора-два он срывался и исчезал в середине рабочего дня! Другие говорили, что Инфантьев всегда был скрытный человек — и ничего странного. Третьи говорили, что жаль его — такое горе! — хотя, какое горе, еще и не знали.
Так все выглядело со стороны.
А горе было в том, что у жены Инфантьева был рак груди. Случилось это уже полгода назад. Инфантьев понимал, что это не только больно и опасно, но что для женщины это и еще нечто большее. Он жалел жену и, когда она вернулась после операции, старался сделать так, чтобы она как можно скорее забыла о перенесенном. Понимал он это по-своему: он старался не давать ей раскисать и сосредоточиваться на болезни и поэтому вел себя так, будто ничего не случилось. Жена по-прежнему должна была заниматься по хозяйству. И если он видел, что она сидит отключившись, опустив руки и смотрит никуда, то сразу соображал что-нибудь, как ее занять или отвлечь. «Пришейте мне пуговицу», — говорил он, например. Но конечно, в этом было и желание сохранить многолетний порядок. Впрочем, не все удавалось в точности, как прежде. Например, Инфантьев скрыл от жены, что их дочь ушла из вуза. Он знал, как много это значило для жены. Раньше он никогда бы не стал что-либо скрывать только потому, что это может быть больно жене и надо ее щадить, — но тут скрыл. И именно поэтому дочь не понимала толком семейное горе, а не только по молодости. А Инфантьева особенно сбивало с толку, что вот так все сразу: и жена, и дочка.
А потом жене было уже так плохо, что метода: все, как прежде, и не давать раскисать — перестала действовать, и жена снова оказалась в больнице.
Там уже ничего делать не стали. И довольно скоро Инфантьев с дочкой пошли в больницу, чтобы привести Наталью Владимировну домой. Наталья Владимировна ни за что не согласилась ехать домой на чем бы то ни было: от запаха автомашин она задыхалась, и ее тошнило. Называлось это «метастазы в легком». И они шли пешком. Было достаточно далеко, и практически они с дочкой пронесли ее всю дорогу, держа с двух сторон под руки. Был ясный морозец, и с ясного дымчатого неба падал редкий, по одной снежинке, легкий снег.
Потом — Наташа, Наточка, ты — она уже не вставала. Дочка каждое утро отправлялась куда-то: для мамы — в институт. А Инфантьев, Инфантьев… он, небольшого роста, худой человек, с прилизанными, серыми, более уже седыми, волосами и светлыми, пустыми глазами — Наташа, Наточка, ты, — слышали, как ои говорил по телефону и срывался с места: сейчас, сейчас.
Конечно, уже никак нельзя было, не удалось бы не дать жене почувствовать, что она больна, ни прикинуться: мол, все, как прежде. Наташа, Наточка, ты…
Похоронили ее на очень красивом кладбище, лучшем в городе. Оно уже давно как музей, и захоронения там производятся в исключительных случаях. У Инфантье- ва достало связей добиться. Кладбище это — над озером: холмистый высокий берег в соснах. И по склону, к озеру, между соснами — могилы, могилы. Л на вершине холма — собор старой постройки. Это замечатель-ное кладбище: совсем не тяжелое от него впечатление, а даже какое-то живущее — может быть, хорошо грустное, а может, даже радостное. А главное, могилы, хоть и очень тесны, но не загораживают, а спадают вниз по склону. И весь вид: склон, сосны, озеро, и противоположный его далекий берег в лесу, и парашютная вышка справа — все это видно даже прежде могил. А если небо чистое, и солнце, и сосны шумят, и в воде отражаются клубки облаков — нет тут смерти. И солнце садится за тем далеким берегом, и его, уже горизонтальные, лучи просвечивают весь склон, все могилы, все кладбище до самых сумерек.