Девочка легла на кровать. Курка пристроился близко от нее, на полу. Гришин сел и прислонился к стене, закутав ноги соломой. Вдруг ему припомнилось: в Каменске, безлюдном, опустошенном войной городке, в ночном свете на глаза попалась вывеска «готель» и взбрела мысль - переночевать в гостинице. Нижний этаж был разрушен прямыми попаданиями снарядов, завален битым щебнем, кирпичами, и он устроился в верхнем этаже, под открытым небом - крыша тоже была снесена снарядами. Лег и в ярком свете луны увидел светлый прямоугольник - должно быть, след картины - и надпись карандашом :
«Нет счастья Харитону па земле, и это знает Харитон вполне, 5 мая 1941 года».
В ту ночь Гришин часто просыпался, и дурацкая надпись неизменно вызывала одну мысль: что еще нужно было этому человеку, командированному в Каменск, как он смел считать себя несчастным в мае 1941 года, когда пе было войны, непереносимого горя, солдатских вещмешков и смерти за плечами?
— Пойди, Манечка, помойся - там, внизу, в бане, - донесся из соседней комнаты голос слепого. - А если ты не можешь - отдохни. Горе тоже забывается и уходит - как все, как жизнь.
Гришин плотнее прислонился к стене. Было холодно, но иногда сквозь одежду проникал и пробегал по телу пар, горячий, как дыхание тяжелобольного. Словно тебя все время кто-то ощупывал, сама война ощупывала, как столяр деловито и озабоченно ощупывает доски, прежде чем сделать из них гроб. В соломе шуршали мыши, выгнанные, должно быть, горячим паром из подвала; доносился невнятный голос слепого.
— Что он читает? Библию? - спросил Гришин Шмуклика, пристроившегося рядом.
— Нет, - ответил Шмуклик. - Хотя это можно назвать и «Книгой исхода» , и «Книгой бытия» . Он сидел в скрыне и писал, писал обо всем.
— В полной темноте?
— Он ведь слепой, - напомнил Шмуклик.
— Что же он писал?
— Про свою жизнь. Хотите посмотреть? - спросил Шмуклик и поднялся.
Каморка наполнилась не светом, а красноватой мглой, проникающей из соседней большой комнаты. Шмуклик почти сразу вернулся. Гришин раскрыл книгу: большие листы были заполнены неразборчивыми, пересекающимися строчками.
— Он д у м а л, что пишет, а теперь д у м а е т, что читает, - сказал Шмуклик, взял книгу из рук Гришина и отнес обратно слепому.
— «Книга исхода» , - про себя повторил Гришин слова Шмуклика. - Человек сидел в полной тьме, чернее которой не будет и в конце мира, и писал свою «Книгу исхода».
Еще кто-то вошел в соседнюю комнату.
— Илья? - окликнул слепой. - А я думал, ты умер.
Шаги шести тысяч человек, которые жили когда-то в гетто и больше не будут ходить по земле, превратились в пепел , звучали, жили в памяти слепого, только там. Девочка попробовала подняться с постели и опять легла.
— Я не могу, - сказала она. - Я после. Тебе не противно, что я такая грязная?
Она лежала на спине, по-прежнему закрыв лицо руками. Сквозь пальцы проблескивали ее огромные черные глаза.
— Откуда ты? Как ты сюда попала? - спросил Курка, придвигаясь к ней как бы в ответ на ее вопрос, и погладил ей руки.
— Как? - отозвалась девочка. - В мае за мной заехал дядя Миша. Я ведь жила в Москве с папой, - не знаю, жив ли он. И дядя увез меня сюда, чтобы я поправилась после скарлатины.
Она говорила, задыхаясь, и часто замолкала, иногда н а долго.
— Я приехала в пятницу, за два дня до войны. Дядя погиб при первой бомбежке, и мы остались втроем - я, Боря, Сонечка, брат и сестра, его дети.
Слепой по-прежнему читал, но слов разобрать было нельзя.
— Я ползла, как по дну речки, - шептала Манечка. - Кругом идут, идут, идут. Но это не речка… И я н е знала, кто идет там, по берегу. Может быть, немцы … Или наши. Или просто шумит в ушах .. А иногда мне казалось, что меня несет ледоходом, - когда я засыпала на минуточку . А иногда казалось, что я уже умерла и так ползу где-то уже не на земле.
Теперь она говорила почти непрерывно, как бы боясь замолкнуть и потерять последнюю связь с жизнью.
— Те, кого брали на работу, не возвращались … - сказала женщина в другой комнате.
— Это была не река, а кювет. Тяжелый танк прошел, и остался кювет, вроде канавы, - объяснил Курка.